– Угнетение – язык тирании, – сказал Идрис.

Ученики начали бормотать фразы вслед за ним.

– Лицемерие – язык жадности, – продолжал Идрис. – Жестокость – язык силы, а фанатизм – язык страха.

Идрис остановился, чтобы перевести дыхание, и я спросил Рэнделла:

– Ты записываешь?

– Да-да.

– Насилие – язык ненависти, – произнес Идрис. – Заносчивость – язык тщеславия.

– Идрис! – воскликнули несколько учеников.

– Стойте! – отозвался Идрис, протянув руки, чтобы остановить их вмешательство. – Дорогие ученики и гости, я поощрял ваши свободные высказывания во время наших предыдущих дискуссий, но сегодня мы собрались, чтобы добиться понимания. Поэтому, пожалуйста, не выкрикивайте ничего в присутствии этих знаменитых мудрецов.

– Как скажете, учитель-джи! – неожиданно воскликнул Анкит решительным тоном и, поднявшись, приложил палец к губам, призывая всех к спокойствию.

Все успокоились.

– Вы не против, о мудрецы, если я перейду к более возвышенному духовному языку? – спросил Идрис.

– Нет, конечно, – отозвался Себе-на-уме.

– А какие будут примеры, учитель-джи? – спросил Скептик.

– Я предлагаю вам дать мне примеры, мудрецы, и я буду счастлив увидеть в полете прекрасных птиц, порожденных вашим разумом.

– Еще один трюк! – вмешался Честолюбец. – Ты ведь приготовил все ответы заранее, разве не так?

– Конечно, – довольно усмехнулся Идрис. – И вызубрил их. А вы разве нет?

– Я опять напоминаю тебе, учитель-джи, что сегодня мы задаем вопросы, а ты отвечаешь, – ушел от ответа Честолюбец.

– Ну ладно. – Идрис выпрямился. – Вы готовы выслушать мои ответы?

– Мы готовы, о мудрец, – ответил Себе-на-уме.

– Эмоция – язык музыки, а чувственность – язык танца.

Он помолчал, ожидая, не последует ли комментариев, затем продолжил:

– Птицы – язык неба, деревья – язык земли.

Он опять помолчал, словно прислушиваясь к чему-то.

– Мне кажется, что я умерла и попала в рай для умников, – прошептала Карла.

– Щедрость – язык любви, смирение – язык чести, преданность – язык веры.

Многие ученики Идриса видели его в трудном положении и раньше. Любя его, они невольно поддерживали его во всем, не столько желая, чтобы он победил, сколько того, чтобы он докопался до истины, а кто именно ее произнесет – не важно.

– Правда – язык доверия, – говорил Идрис, – ирония – язык совпадения.

Ученики, не смея вмешиваться, только раскачивались в такт фразам.

– Юмор – язык свободы, самопожертвование – язык покаяния.

Идрис мог бы так продолжать еще долго, но остановился, не желая тешить своего тщеславия. Чуть покраснев, он посмотрел на учеников, улыбнулся и вернулся к исходной точке:

– Все духовно, и все выражается на своем собственном духовном языке. Связь с Источником нельзя оборвать, хотя можно создать ей помехи.

Ученики закричали и стали аплодировать, затем утихомирились, гордые и одновременно смущенные своей несдержанностью.

– Мне кажется, неплохо было бы устроить еще один перерыв – может быть, на час, если нет возражений.

Ученики тут же встали, чтобы проводить мудрецов в пещеру.

– Не знаю, как тебе, – сказал я Карле, радуясь перерыву, – но мне просто необходимо совершить что-нибудь нечестивое.

– Ты угадываешь мои мысли, – ответила она. – Надо выпить и покурить. Рот – врата моей нервной системы.

– Тебе хотелось сидеть там с ними и участвовать в диспуте, правда?

– Да, было такое самоуверенное желание, – ответила она, мечтательно блеснув глазами.

Идрис был умен и обаятелен, но слишком много раз участвовал в подобных пресс-конференциях. Он знал, где твердая философская почва под ногами, а где зыбучий песок. У меня было собрано много вопросов, задававшихся учителям, и, изучая их, я убедился, что иногда хитроумие позволяло скрыть нелогичность, а под харизмой проглядывало тщеславие. Мне очень нравился Идрис, но в глазах его учеников он был святым, и это меня немного беспокоило, потому что пьедестал всегда выше человека, стоящего на нем.

Мудрецы вернулись и еще три часа допрашивали Идриса, пока у них не кончился запас вопросов. Тогда они стали на колени перед Идрисом и попросили его благословения в ответ на то, которое они дали ему в начале диспута.

– Я очень люблю эти наши игры, Идрис, – сказал Себе-на-уме, прощаясь последним. – Благодарю Бога за то, что Он позволяет нам так щедро и свободно обмениваться идеями, и надеюсь, что, с Его благословения, у нас появится много новых.

Мудрецы покинули лагерь, шагая по розовым лепесткам, и стали спускаться пологой тропой. Они были задумчивы и, может быть, настроены не так скептически, менее честолюбивы и ворчливы.

Идрис удалился к себе, чтобы вымыться и помолиться. Мы помогли разобрать импровизированную пагоду, собрать ковры и блюда.

Карла вызвалась помочь в качестве повара и приготовила вегетарианское пулао[112], цветную капусту и картофель в соусе из кокосовой мякоти, зеленый горох и фасоль в соусе из кориандра и шпината, поджаренные в фольге морковь и тыкву, а также рис басмати, спрыснутый миндальным молоком.

Я наблюдал за тем, как Карла орудует сковородками и кастрюлями с рисом и овощами на шести газовых горелках одновременно, демонстрируя свое искусство среди извержений шипящего пара. Эта картина гипнотизировала меня, и я не мог оторвать глаз от нее, пока Карла не погнала меня мыть посуду.

Мы трудились на кухне вместе с тремя молодыми женщинами, входившими в группу учеников. Они готовили пищу для двадцати восьми верующих и болтали с Карлой о музыке, кино и модах. Приготовление еды для Идриса и прочих они рассматривали как свой священный долг и вкладывали в это занятие всю свою любовь к учителю.

В свободное от молитв, учебы и кухонных обязанностей время все они любили поесть, и к концу ужина от блюд, приготовленных Карлой, не осталось ни крошки. Сама она ела мало, но пила вино, выслушивая комплименты, и в конце трапезы провозгласила тост.

– За то, чтобы раз в год готовить пищу! – сказала она.

– За то, чтобы раз в год готовить пищу! – закричали ученики, которые готовили ежедневно.

Когда посуда была убрана и составлена поблескивавшими стопками, а большинство учеников покинули лагерь или легли спать, наша группа забредших на гору грешников – Карла, Дидье, Винсон, Рэнделл, Анкит и я – расселась у костра.

Дидье предложил игру в двусмысленности, при которой человек, ненамеренно сказавший что-либо двусмысленное, должен опрокинуть стопку спиртного. Его умысел заключался в том, что человек, сексуально озабоченный больше всех, напьется первым, и тогда мы узнаем, кто же это.