Она повернула ко мне злое, набрякшее лицо и выкрикнула:

– Да!

– Понятно. Выходит… срок уже?

– Ну чего ты мне душу мотаешь? Срок – не срок. Какая разница? Буду рожать. Понял? Мне муж не нужен.

– А я… я нужен?

– Теперь никто не нужен. Никто.

– Хорошо.

Тогда я разделся и лег спать.

На другой день Райку как подменили. Меня разбудило мирное погромыхивание посуды, доносившееся из кухни, и запахи. Раиса варила овсянку. Мы никогда не ели овсянку, я даже не знал, что она у нее есть. Стол в кухне пылал под лучами утреннего солнца, и каша дымилась на этом пылающем столе. Мы мирно позавтракали. Я не вспоминал вчерашний разговор, помалкивала и она. Но что-то новое, незнакомое мне явственно проступало в ее посвежевшем облике, в ее задумчивой молчаливости, в ответах невпопад и не сразу. Как будто провели раскрытой ладонью по запотевшему стеклу.

Потом она собрала сумку и ушла, а когда вернулась, то просто светилась от какой-то тихой и затаенной радости, которой не намеревалась ни с кем делиться. Я хотел приобнять ее, но она мягко отстранилась с кривой, отчужденной полуулыбкой на губах.

Теперь Раиса знала, что делать. Она вымыла квартиру, заполнила холодильник зеленью, фруктами, купила новое постельное белье, выбросила старое, постирала занавески, раздала кое-какие долги, отключила телефоны. Что могла, то заменила, что считала нужным, отдала, словно хотела очиститься. Если не суетилась по хозяйству, то большее время лежала, уставив глаза в потолок. Для нее это было чем-то вроде рубежа, разрыва с прошлым, и в каком месте этого разрыва отныне находился я, пока оставалось загадкой. В любом случае это делалось не для меня, уж точно, я был ни при чем. В ней появилась отстраненность, замкнутость; казалось, ее внимание – все, без остатка – опрокинуто внутрь себя, всем изнервленным существом обращено к тому, что принадлежало ей одной. Несколько раз я замечал, что она разговаривает с собой или с кем-то там, не знаю. Или просто сидит, сложив руки на животе, – неподвижно, с ласковым, тихим лицом, – так в ее сознании, видимо, выражалось материнство. В этом было что-то детское, похожее на игру. Ясно, что Раиса ждала своего ребенка, ждала изо всех сил, хотя никаких изменений в ее фигуре пока не наблюдалось. На все мои попытки коснуться этой темы (в конце концов, в какой-то мере все это относилось и ко мне) следовала в общем-то одна реакция – добрая, смиренная глухота.

Лишь однажды на мой вопрос, кто все-таки будущий отец, она вдруг ответила:

– Не имеет значения. – И затем добавила: – Для нее не имеет.

Я удивился:

– Почему ты думаешь, что будет девочка?

– Я знаю.

Даже гуляя перед сном – а теперь перед сном мы гуляли на бульваре, – Раиса, похоже, со всевозрастающим трудом выносила мое общество. Она держалась отдельно и шла либо впереди, либо сзади, но не рядом со мной. Наше общение свелось к незначительным междометиям касательно продуктов питания и выстиранного белья.

Она дышала свежим воздухом перед сном так, как выздоравливающий больной дышит кислородом. И казалось, что новая, светлая жизнь уж притаилась за поворотом с хлопушками, трубами и кремовым тортом на колесах. Но я знал, что изнутри ее жжет слепая тревога, я видел, как испуганно затаилась она перед неведомым, грозным счастьем, какого она никогда еще не встречала.

Признаться, я тоже сделался задумчив. Но по другой причине. Покоя мне не давал вопрос: что делать, если она родит моего ребенка? Тем более что я очевидно мешал, я занимал место в ограниченном пространстве чужого мирка. Почему-то у меня не возникало сомнений в том, что рано или поздно Раиса ответит на мои вопросы, если, конечно, раньше не выставит меня за дверь. А у нее, похоже, уже руки чесались.

Что будет, если я окажусь на улице, странным образом меня не волновало. Хотя к такому развитию, конечно, был не готов. Я словно отделил себя от своего бренного тела, и эта раздвоенность не вызывала во мне никаких других чувств, кроме равнодушия.

Из всего арсенала имеющихся у нас средств к самоспасению наиболее доступное и трудное – не думать.

Так продолжалось не очень долго.

Все кончилось недели три спустя. Я стоял на балконе и тупо разглядывал в сгущающихся сумерках группу подростков, которые уединились в кустах с явным намерением зарядиться ганджой, как вдруг сзади донесся еле различимый, глухой всхлип. Почуяв неладное, я вернулся в комнату. Кровать стояла в углу, и единственное, что различалось в полутьме, – сидящая на кровати фигура Раисы. Приблизившись, я тихо спросил, все ли у нее хорошо. В ответ – ничего. Повторил вопрос – тишина. Меня охватила зябкая неуверенность, поскольку она так и оставалась беззвучна и неподвижна. Тогда я зажег свет.

Раиса сидела спиной, голая, скорчившись в какой-то изумленной позе, как будто ее столбняком пригнуло книзу, так что лопатки выпирали бройлерными крылышками. Я взял ее за плечо и отодвинул в сторону – на свежей простыне темно-красными сгустками было разбросано нечто такое, что, по всей видимости, еще минуту назад составляло часть ее плоти. Раиса открыла рот и в беззвучном крике повалилась на бок.

Я заметался. Кинулся к двери, вернулся, чтобы накрыть ее простыней, снял трубку телефона, но он был отключен, потом выбежал на лестничную клетку и сквозь стекло увидел идущего Никодима. Я выбил локтем стекло и крикнул ему… что-то крикнул и ринулся назад. И пока Никодим грозным шагом мерил тесную прихожую и по мобильнику своему вызывал скорую, Раиса лежала в постели и смотрела на меня с такой ненавистью, что у меня кожа горела. Потом плюнула.

Врач, пожилая женщина, откинула одеяло, посмотрела, затем набросила одеяло обратно и села готовить документы на госпитализацию. Райка глядела на нее с безразличным оцепенением и ничего не отвечала. Наконец, почувствовав, должно быть, на себе ее пустой взгляд, врач сказала:

– Чего смотришь? Лбом стену не прошибешь. И нечего убиваться так. Его у тебя и не было. А если был, так он уже в раю. Не горюй.

Они ее увезли, а я остался с Никодимом, единственным близким мне существом. Я оглядел залитую желтым светом, опустевшую комнату, смятую постель.

Нет. Это даже не сон. А какое-то впечатление. Впечатление вдребезги разбитой тарелки, подумал я.

В Измайловском парке, в глубине леса, горел незаконный костерок. В углях костерка пеклись восемь увесистых картофелин. По кромке стояли уже разогретые три банки с тушенкой, бутылка водки, стаканы и хлеб, нанизанный на сучки и слегка подпаленный в пламени. Кругом нависала тьма глубокой ночи. И никакие посторонние звуки не заглушали хриплой болтовни Никодима.

– Мошка́ жрет когда? Когда теплая, спокойная погода, после дождя. Она лезет куда? Где задержаться ей, как клещу. Портянок навертишь – вот туда тебе мошка налезет и грызет. И еще комары, зараза. У нас был мужик, физик мы звали его. Он вот как сядет, вот так, и его не видно. Сплошь комары, вся спина. Так и весь человек. Ничем человек от этой гниды не отличается. Кроме, что и целит метче, и жалит жарче. Иногда такая мысль лезет, ребята, что все мы в дураках. Что сидит кто-то там, потягивает виски, курит сигарку и посмеивается, как мы тут суетимся по головам друг у друга. В коробке, которую он смастерил.