Разинув щербатые рты, слушали его подобревшие ханыги, присмиревшие в ожидании очередного стакана. А Никодим все проповедовал:

– Кому на часы кинуть или на це́почку – все равно, что на человека – одна бодяга. У нас, бывало, и того нет – часы выше. Не, так не годится. Милосердия нету в людях. Вот что плохо. Добрые – все. А милосердия нет.

Странно было слышать такое от жулика.

Наконец, выпили. Отдышались. Кверху от костра снопами взмывали рыжие искры. Сделалось хорошо, спокойно. Никодим сверкнул в мою сторону блестящим глазом и хлопнул по спине:

– Чего нос повесил? С женщинами всегда так – нельзя с ними очень. Надо держать расстояние. Надо как тот румын.

– Какой еще румын?

– Чего, не рассказывал? Ну! Слушай. Во время оккупации в Одесской области одна женщина – мне ее дочь показывали, живая такая, тихая старушка – так вот, спуталась эта женщина с румыном. А когда отступать стали, давай проситься: возьми с собой да возьми. Он ей: куда я тебя возьму, армия! Она и слышать не хочет, чуть слово – в рев, очень за ним тянулась. Тогда он говорит: ладно, возьму, только ты давай залезь-ка в мешок, а я, значит, тебя как багаж возьму, а потом, как поезд поедет, выпущу. Ну, она обрадовалась, прыг в мешок – и сидит. Тихо так, не шевелится. Поезд поехал, а мешочек так на станции и остался, пока люди не задумались.

– Выдумал, старый брехун?

– Почему выдумал? Пример показал. Не стоит к женщине уж очень близко прислоняться, не надо. Живи отдельно.

– Гм.

– Я тебя шо-ки-ро-вал?

– Напротив. Ты помогаешь мне думать.

– Э-э, не путай божий дар с яичницей. – Он с удовлетворением огляделся. – Хорошее место. Здесь меня не найдут. Уедем, брат? Вот так, как с куста. Возьмем и уедем. А?

Побренчали на банджо: Никодим – лихо, «Одинокого ковбоя», с душой; я – кое-как. Выпили еще и разошлись кто куда.

Через три дня Раису выписали. Я встретил ее перед больницей. У нее изменилась походка, стала мелкой и неуверенной. Я подумал, может, ей операцию сделали. Но нет, не было операции. Почистили что-то там и отпустили. Раиса мне не обрадовалась, но и не оттолкнула от себя, чего можно было ждать после всех событий. Лицо у нее потемнело, осунулось. Она заметно подурнела. От прежнего шика не осталось и следа.

Мы добрели до дому. Я предложил зайти в магазин за продуктами, она отказалась. Она вообще отказалась есть. Только пила воду и чай, в который я подмешивал сахар. Дома легла, подтянула колени к груди и так пролежала очень долго. Не плакала, молчала и не спала. Доктор сказал мне, что детей у нее, скорее всего, не будет. Боюсь, он сказал это и ей. Еще сказал, что необходима операция, деньги. Но денег не было. А главное, не было никакой заинтересованности в своей судьбе у самой Раисы. Я старался не трогать ее. Время шло. Я не знал, что делать.

Глубокой ночью я проснулся от каких-то близких тупых ударов. Плохо соображая, машинально включил светильник над головой. Раиса сидела прямо, повернувшись к стене, почти прижавшись к ней лицом.

– Что с тобой? – выдохнул я. – Ты почему не спишь?

Плечи ее приподнялись, примяв прекрасные длинные волосы. Она чуть помедлила, будто собиралась с мыслями, сделала глубокий вдох и лишь затем повернулась ко мне. В груди моей образовалась свистящая пустота. На меня смотрели широко распахнутые прозрачные глаза в густом обрамлении влажного, кровавого месива, в которое отчего-то превратилось все ее лицо. Из черного пятна на стене книзу ползли алые струйки. Я медленно подтянулся на руках, чтобы упереться в спинку кровати.

Она указала пальцем на стену.

– Там рай, – произнесла она, с трудом удерживая волнение. – Там мой ребенок. Я хочу к нему.

И, повернувшись, принялась размеренно, с чавкающим стуком ударять лбом о бетонную стену, пока я не стряхнул с себя одурь и не повис на ней, с усилием преодолевая невероятное для такого слабого создания яростное сопротивление, и не спеленал ее в перепутавшиеся, окровавленные простыни. Потом я запихнул ей в рот край полотенца и до утра просидел на кровати возле нее, зажав в кулаки свои волосы. Никогда в жизни мне не было так тяжело.

Ее упекли в филиал дурдома при Склифе, что-то вроде предварительного заключения. Веселенький такой домик на отшибе в окружении берез и клумб с анютиными глазками. Больные гуляют, врачи. Мне не сложно было его отыскать, но по глупости, а точнее, по неразумию я приперся в семь вечера, к тому же в пятницу, то есть в максимально неприемные часы. Регистрация была закрыта. Мне повстречалась одна-единственная старуха, вся в бородавках, хромая, низкорослая, которая катила перед собой тележку с, может быть, анализами, такая прямо-таки придуманная старуха. Я спросил, как мне повидать больную. Старуха показала на закрытое окошко регистрации и вызвала лифт, но не вошла в него, а хрипло каркнула:

– Пятьсот рублей!

– У меня только двести, – признался я.

– Ладно, давай.

Мы поднялись на третий этаж. Когда дверцы лифта закрылись, старуха сказала:

– Только, чур, на меня не показывать. Если что.

– Не вопрос, – легкомысленно согласился я.

Она спросила фамилию больной, потом открыла дверь, захлопнула ее, щелкнул замок, и уволоклась вдаль по белому коридору. И тут я заметил, что на двери нет ручки. Нехорошее чувство зашевелилось у меня внутри. Поскольку бабка не сказала, где мне подождать, я так и стоял возле двери, которую невозможно открыть. Мимо ходили люди в больничных халатах, и от каждого, видимо, можно было ждать чего угодно. Я старался не встречаться ни с кем взглядом. Просто стоял, словно голый. И тут меня посетила мысль, что никто не знает, куда я сегодня отправился, и что, если такое возможно, меня легко могут задержать здесь в качестве пациента на абсолютно законных основаниях, поскольку пропуска у меня нет, я торчу здесь один, и никто нигде даже не чухнется. Все равно ж ничего не докажешь. А начнешь доказывать, никто не поверит, еще и свяжут, чего доброго. И не позвонить никому – телефона-то нету. К тому же у меня не было уверенности в том, что я и в самом деле нормальный, поскольку собственные мысли иной раз вызывали у меня недоумение. В общем, я испугался.

Наконец появилась старуха, молча завела меня в комнату с окнами в мелкую сеточку и оставила одного. То ли от жары, то ли со страху пот градом катился по моим щекам. На окнах, кстати, также отсутствовали ручки. Открылась дверь, и вошла Раиса. В ту же секунду меня пронзил стыд, о котором буду помнить всегда. У нее до самых глаз была перебинтована голова, руки кутались в рукава халата, халат не по росту, велик, отчего сама она выглядела маленькой и жалкой. А я думал о себе!

Вечный страх бесправного червяка, которого если раздавят, то походя.

Скользнув по мне взглядом, Раиса пересекла комнату и села на стул. Она сдвинула колени и уткнула в них крепко сжатые кулаки. Отвела лицо в сторону и сразу раздраженно заговорила: