А темнота поднимается. Вытесняет свет дневной – толкает наверх из ущелья. Торопит. Скоро уже кусты зверями казаться будут. Тяжело идут людишки, обреченно.

Порх! Полетел ветерок над рощей тополиной теребить пушистые кроны.

Гнутся макушки. Дрожит листва. Сверкает белым с тыльной стороны.

Створ утесов, на щипцы похожий, все ближе. Хлоп мимо них, края обвеял порывом – и на простор!

Над мысом травянистым летит. Трепещут эдельвейсы, кивают вслед.

Хорошо быть ветром – красоту ворошить и по камням ног не ломать.

На то он и властитель, чтобы миловать или казнить. На Байкале только попадись, когда ветер силы набрал – несдобровать.

Метнулся над рыбацкой избушкой. Разогнал дымок над крышей.

О «конек» стукнулся, обежал его ручейком.

Собрался с силами и по воде, затихшей к вечеру, ударил. Пролетел сотню метров да и растворился-замер-рассыпался. Успокоился в вечерней тиши…

Юркина рука в очередной раз упала и больно ударилась костяшками о камень.

Шевельнулся-сел и поднял тучу вечернего комарья вперемешку с мошкарой.

ЗЗЗЗЗЗЗУУУУУУУУССССС!

Махнул руками. Потянулся раз-другой. Присел-послушал. Вроде тихо, но что-то в окружающих звуках изменилось. Новый тембр закрался в «оркестр» Рытого. Какова природа его – неясно, но что новый – это точно.

Тут вдруг еще один звук возник и еще. Металл о камень ударил. Идут! Они! Начинающий темнеть воздух ожил какофонией звуков.

Несколько человек шагают. Уставшие. Груженые. Молчат.

Воздух и пространство изогнулись. Юрка начинал охоту «с подхода». Этот фокус охотничий – высший пилотаж. Суровое единоборство со зверем. Шаг на местности – пойди угадай – не медленный и не шумный. С ветром не ошибись. Зато интересней намного, хотя и опасней. Ни «загон», ни «рёв», ни «солонцы»[35] с ним не сравнятся.

На человека охотиться проще. Не одарил его Господь слухом звериным или чутьем, а позже он и то, что имел, растерял. Суровая плата за достижения цивилизации.

К любому можно вплотную подобраться, а тот и не заметит: слепая животина человек. Правда, взор чужой или присутствие чует иной раз, но тут уж сам не зевай. Подолгу не смотри – скользни взглядом и мыслям с эмоциями воли не давай.

Эти навыки Юрка еще с браконьерства имеет – не раз на него самого охотились в прошлой жизни.

Вспомнил, как с Ромахой-покойничком под нарами в зимовье сидели, дровами прикрываясь.

Тюкнуло тогда в лесу что-то, и старший в секунду оторвал две палки от лежака. Швырнул в сумрак полусонного Юрку, подал ружья, мясо убитой косули, бутор и сам нырнул. Снизу на жерди кинул огрызок веревки и закрепил.

Шаги приближались к зимовью. Прошептал Ромаха: «Лежи, Юрбан. Не думай ни о чем и не смотри никуда. Растворяйся…»

Просительные нотки жесткого учителя удивили Юрку, и старался он тогда изо всех сил. Лежал, растворялся, ничего ни слышать не хотел, ни видеть и не думал ни о чем.

Зашли охотоведы и стали по полкам шарить. Подергали палки на нарах, заглянули под низ, но увидели лишь запасенные дрова.

Один закурил, второй на пороге остался.

– Как будто пять минут назад здесь были. Воздух еще мясом пахнет, а нету, – басил незнакомый голос.

– Я г-говорил, собаку надо б-брать, – шипел, заикаясь, самый злобный егерь района по кличке Елец. – С-сейчас хоть сам нюхай. Пошли п-помалу. По крайней мере, не соврал Е-е-рофей: были они в-в этой стороне.

Ромаха и Юрка действительно растворились, стали частью зимовья.

Дневной свет, пробиваясь через щели лежака, неприятно щекотал пацану ноздри. В ухо впился острый сучок полена, к тому же сильно хотелось вытянуть ноги. Но Ромахин совет помогал.

Гнал от себя Юрка любые мысли. Глаза жмурил. Растворялся. Терпел.

Когда охотоведы ушли, Ромаха шевельнулся:

– Разомнись, пока нету их. Лежать еще час будем. Вдруг вернутся…

Прав оказался. Спустя минут сорок шаги снова приблизились. Скрипнула дверь.

– Ромаха, в-вылазь! – с хохотом крикнул в зимовье Елец. – Н-нашли тебя…

Ромаха сжал Юркино запястье.

«Растворяться», – вспомнил он и закрыл глаза.

Когда наконец-то выбрались из-под нар, Ромаха ничего не сказал, но видно было: учеником доволен.

Юрка слушал невнятный говор пришельцев, прочие звуки и понимал из него: разгрузились они возле розового камня, а кто-то один дальше пошел.

«Сейчас до „стрелки“ дошагает, – прикинул он, – и поймет, что второго этапа разом не взять. Значит, ночлег?»

Времени на всё положил тридцать минут и решил, как тот вернется, подобраться к ним поближе и разговоры послушать.

Медленно-медленно время тянется. Хоть на ломти его режь или ложкой ешь – таким густым и вязким оно стало.

Перекусил на скорую руку. Открыл банку сайры и умял за пять минут, приподняв накомарник. Срезанной веточкой отгонял атакующее комарье и пальцами выбирал из банки серебристые тушки.

Выпил оставшийся сок и протер хлебным мякишем банку внутри. Отвалил присмотренный камень и сунул в приямок жестянку. Теперь булыжник на место. Всё… Хотел было двигаться, но рано. Тьмы пока нет.

Раздались удары топора.

«На ночлег[36] становятся, – догадался Юрка, – ну и славно. Нам сон тоже не помешает. Вставать-то надо раньше их. Услышать бы только, когда идти соберутся?»

Потянуло дымком. Пространство метрах в тридцати от Юрки осветилось оранжевым светом первого огня.

Навалилась невольная зависть.

«Жрут, греются, – злился он, – потом в палаточку, а я на голой земле и в накомарнике. Утром всё сначала. Первым на маршрут, пробежка и снова прятки… Ладно, – утешил себя Юрка. – Зато ты о них знаешь, а они про тебя – нет. Игра-то наша! И зачем Ознорскому все это? – снова прорезался дух противоречия. – Неясно. Взяли бы их на мыске, а то игрища какие-то затеяли…

Ладно, потом поймем зачем, а сейчас по схеме! – поставил точку Юрка, успокаивая раздвоившееся сознание. – Костер – это хорошо, – продолжал рассуждать уже спокойно. – Ничего по темноте не увидят. Потрескивание костра или разговор – все на руку сейчас».

Осторожно пригибая ветки и выискивая точку опоры перед каждым шагом, Юрка двинулся к набирающему силу огню. Дважды под ноги попадался сушняк, но, нашарив готовые хрустнуть ветки, он их обходил.

Так прошло почти полчаса.

Около костра шевелились трое.