– Вот и дом бабы Мани! – сказал паренек. – Дальше только Профессор живет – там, за холмом.

– Профессор? – удивилась я, услышав в лесной глуши столь высокое звание.

– Ну, на самом деле никакой он не профессор, – пояснил Матвей. – Но образованный – говорят, в каком-то НИИ работал в Хабаровске. Потом то ли НИИ закрыли, то ли уволили Профессора, и он окончательно сюда перебрался. Его тут не то чтобы не любят, но стараются без надобности к нему не соваться: он гостей не жалует – может и из ружья пальнуть!

Участок возле домика бабы Мани оказался довольно большим, и я спросила у Матвея:

– Неужели она обрабатывает все сама? Здесь же соток двадцать!

– Ну, так мужики из Казаково иногда подсобляют – за бутылку или за деньги, как получится. Пошли, что ли?

Во дворе большая лохматая собака рванулась нам навстречу с громким лаем, но цепь ее не пустила, и мы спокойно прошли мимо.

– Люкс большой, но безобидный, – бросил Матвей на ходу. – Очень пожрать любит – за колбасу продаст всех и вся!

Марья Сергеевна Ливанова, она же баба Маня, лежала в маленькой комнатушке, сразу за сенями. Кровать стояла вплотную к печке, одна половина которой располагалась в кухне, а вторая выходила в спальню. Внутри домика было опрятно, хотя баба Маня выглядела лет на восемьдесят – видимо, здоровье у нее было отменное.

– Ой, девонька! – воскликнула бабушка при виде меня. – Ты, что ли, новенькая?

Судя по всему, баба Маня успела познакомиться со всем медицинским персоналом заставы.

– Да, Марья Сергеевна, – ответила я.

– Да какая я тебе Марья Сергеевна? – удивилась старушка. – Меня так никто и не зовет, все бабой Маней кличут.

– Где у вас тут руки помыть можно, баба Маня?

– Да на кухне, и полотенце там.

Пройдя на кухню, я глянула в окошко, выходящее на опушку леса. Там располагалась поленница. Топор торчал из большого пня, а вокруг были разбросаны еще не порубленные поленья. Мое внимание привлекла футболка, висящая на рукоятке колуна, – создавалось впечатление, что у того, кто занимался колкой дров, перекур. Странно, а Матвей вроде говорил, что Ливанова проживает одна?

– Ну, баба Маня, показывайте ваш перелом! – скомандовала я, вернувшись в комнату. Ощупав распухшую ногу, я поняла, что никакого перелома у нее нет.

– У вас растяжение, – улыбаясь, сказала я. – Это не страшно: заживет, как на…

– Как на собаке! – подхватил Матвей, когда я осеклась. – Как всегда, да, баб Мань? Я же говорил!

– Надо тугую повязку наложить, а потом я вам мазь принесу, чтобы болевой синдром купировать.

– Ой, да ты уж принеси, доча, а то болит так, что мочи нет! – попросила баба Маня кряхтя.

Закончив со старушкой, мы с Матвеем вышли из дома и направились к Дуське, мирно пощипывающей траву у забора. Оглянувшись в последний раз на дом, я отметила про себя, что с улицы не видно поленницы.

– Слушай, Матвей, – начала я, взбираясь на повозку, – а я правильно поняла, что баба Маня проживает одна?

– А что?

– Ну, я просто увидела чью-то футболку возле поленницы…

– А-а, так это, наверное, кто-то из мужиков оставил – может, еще вчера или давеча?

Я сделала вид, что объяснение меня удовлетворило.

* * *

– Хоть убей, не понимаю, чего от меня сержант хочет! – в отчаянии пробормотал за завтраком Синица. Он вошел в столовую, когда завтрак уже заканчивался, и устало плюхнулся на табурет, ставя на стол тарелку с гречкой. Вид у солдата был помятый и несчастный.

– Что, опять придирается? – сочувственно спросил Денис.

– Да койка моя ему не нравится! Я уж чего только не делал, а все «не ровно»! Кантик какой-то начесывать надо, оказывается, а как его начесывают…

– Табуреткой, Синица; странно, что тебе в учебке не объяснили! – усмехнулся Денис.

Этот пресловутый кантик порой снился ему по ночам – нет-нет да и прорежется сквозь сон сиплый голос сержанта Игуменова: «А ну, салаги, почему матрац сваленный?!» Проблемы с койками обычно решались в первые недели пребывания призывника в армии. У Синицы этот процесс по непонятной причине затянулся. Может, дело не столько в самой койке, сколько в беззащитности паренька? Денис знал, что до его появления Синице здорово доставалось – и от начальства, и от сослуживцев, которые считали его слабым и мягкотелым. Синицу воспитывала одна мать, рвавшая жилы сразу на трех работах, а ведь в семье были еще малолетние дети, поэтому отправку в армию он сначала воспринял как избавление от чувства вины за то, что сидит на шее матери. Парень хотел пойти работать сразу после девятого класса, но она настояла на том, чтобы он окончил десятилетку – тем более что у него неплохо получалось учиться. В армии он был сыт, по крайней мере, но во всем остальном для Синицы пребывание здесь являлось сущей пыткой – до тех пор, пока не появился Денис.

– Табуреткой? – недоуменно пробормотал Синица, глядя на него. Денис тяжело вздохнул.

– Ладно, покажу после пробежки. Если живыми вернемся.

Это замечание имело под собой веские основания: сержант отлично бегал – поговаривали, что он мастер спорта по легкой атлетике. Поэтому Строев справедливо полагал, что все, доступное ему самому, должно быть доступно и остальным солдатам. Утренняя пробежка стала своего рода пугалом для всех, кто служил на заставе: она длилась не менее двух часов и больше напоминала марафон, чем часть обычной зарядки. Поначалу даже Денис, находившийся в прекрасной спортивной форме, едва дотягивал до финиша, испытывая реальное кислородное голодание – чего уж говорить о тех, кто не имел такой серьезной подготовки. Возможно, сержанту Денис приглянулся не только потому, что они оказались «земляками», но и потому, что он не ныл, как другие, напрягая последние силы в попытке не отстать от легконогого Строева.

В целом распорядок дня на заставе был вполне сносным. Утром в шесть часов подъем. За полчаса требовалось заправить кровати, почистить сапоги и умыться. У Строева, помимо пресловутого кантика, имелся еще один бзик, придуманный, наверное, еще Петром Первым и бережно хранимый сержантом. На одеялах, чтобы не путать голову и ноги, было три полосы, и они должны были быть строго выровнены при помощи нитки. На шерстяных одеялах также полагалось делать небольшой начес, чтобы получался прямой угол. Если солдат «вел себя хорошо», то Строев делал послабление и разрешал начесывать кантик только с одной стороны (той, которая ближе к проходу), потому что проверяющие смотрят на койки только с одной стороны. В остальных же случаях Строев придирался, как мог. Затем – утренний осмотр, во время которого каждому служивому в очередной раз доказывалось, что он – дурак и что ему ничего не принадлежит. В кармане у солдата может быть только записная книжка, носовой платок и расческа. Если там оказалось еще что-нибудь, нужно это выбросить. Если солдат этого не понимал, сержант объяснял каждый день до «полного усвоения». После непреложного процесса утреннего осмотра начиналась зарядка, включающая знаменитую пробежку Строева. Во время краткого отдыха Денис в редкую минуту откровенности спросил у сержанта: