Польза от нее была очевидная. Врач, неосведомленный о местной религии, рисковал нарваться на конфликт со жрецами вуду, но врач-антрополог, эту религию понимающий, мог найти способ действовать с хунганами сообща. Врач, не разбирающийся в местной культуре, вероятно, принимал бы некоторые жалобы пациентов за странные предрассудки – ну или в лучшем случае приходил бы от них в недоумение. Взять, к примеру, женский недуг move san, lut gate. Считается, что вызывает его sezisman, то есть внезапное потрясение или испуг. Первый эффект – move san, “дурная кровь” – влечет за собой lut gate, когда у кормящей матери портится или кончается молоко. Подобные явления не таят в себе загадок для молодого медика-этнографа, готового, как Фармер, докопаться до социальных коннотаций синдрома. Фармер впоследствии напишет: “Самое удивительное в расстройстве move san – его зловещий, радикальный символизм: две важнейшие для жизни субстанции, кровь и молоко, превращаются в яд. Можно предположить, что эта мощная метафора служит предостережением против насилия над женщинами, особенно беременными или кормящими”.

В процессе исследования move san, lut gate он консультировался с одной гаитянкой, спрашивал, какими травами лечат эту напасть. Женщина поделилась сведениями, а потом сказала ему буквально следующее: “Ну конечно, вам надо набрать этих листиков, чтобы изучить их действие и улучшить его”. Снова все тот же урок. Жители Канжи не хотели, чтобы их страдания кто-то просто рассматривал под микроскопом. Ему надлежало комбинировать научные разыскания с практикой.

Вероятно, Фармеру повезло – сам-то он считает именно так, – что ему выпал шанс поработать в Гаити в сфере антропологии, медицины и здравоохранения, прежде чем изучать эти дисциплины в Гарварде. Талантом к академическим исследованиям природа его наделила, однако Республика Гаити позаботилась о том, чтобы его интерес к теории оставался умеренным.

В Гарвардскую медицинскую школу Фармер поступил осенью 1984 года. Ему было всего двадцать четыре. Впрочем, однажды он сказал мне: “К двадцати трем я полностью сформировался”. Думаю, он имел в виду, что к тому времени упорядочил свою философию и свое мировоззрение и осознал потребность совместить их с действием, прежде всего в Канжи. В Кембридже он надолго не задержался. Навестил Гарвард лишь затем, чтобы освоиться, забрать учебники и увезти их с собой обратно на Центральное плато.

Первые два года обучение в медицинской школе состояло в основном из обширных лекционных курсов. Зачастую Фармер появлялся в Кембридже буквально накануне лабораторных практикумов или экзаменов, затем снова спешил в Гаити. Незамеченным такое поведение пройти не могло. Ко второму курсу соученики уже прозвали его Полом Странником. Но хотя сей феномен “мигрирующего студента” почти наверняка не имел прецедентов, ни один профессор не находил причин его порицать. Ведь молодой человек пытался лечить людей, вообще лишенных медицинского обслуживания. К тому же учился он блестяще, был одним из лучших на курсе.

В результате перекрестного гарвардско-гаитянского обучения Фармер по-новому проникся верой. Спустя годы он скажет мне: “В Гарварде презирают религиозные верования любого толка, а для бедных, не только в Гаити, но и вообще везде, они чрезвычайно важны. Оба факта равно укрепили мое убеждение, что вера – это хорошо”.

И если безземельным крестьянам Канжи необходимо было верить, что кто-то всеведущий записывает ходы, то и Фармер теперь испытывал потребность верить в нечто подобное. В крестьянском лексиконе смерть, которой можно было избежать, называлась “глупой смертью” – и он такое наблюдал постоянно. “Не может быть, чтоб никто не смотрел этот фильм ужасов”, – говорил он себе. “Знаю, звучит поверхностно, будто эта жажда верить – вроде наркотика, заглушающего боль. Только ничего она не поверхностная, наоборот, самое глубокое чувство, какое мне доводилось встречать. И меня не отпускала мысль, что в откровенно безбожном мире, где царит культ денег и власти – или, как в Дьюке и Гарварде, более соблазнительный культ компетентности и личных достижений, – все же есть место для Бога. Он там, где страдают обездоленные. Хотите поговорить о распятии? Я вам, гадам, покажу распятие”.

Когда летом 1985 года Офелия снова приехала на Центральное плато, чтобы работать вместе с Полом, она заметила, что теперь, одеваясь на выезды, он часто вешает на шею большой деревянный крест поверх рубашки. Однако этот атрибут скорее подчеркивал его “пасторскую” сторону, о которой она догадывалась и раньше, но которая составляла лишь малую часть его натуры. Несколько лет спустя он утверждал, что “верует”, но сразу добавлял: “Я также верую в пенициллин, рифампицин и изониазид, в высокую всасываемость флюороквинолонов, в лабораторные опыты, клинические испытания и научный прогресс, в то, что причиной СПИДа всегда является ВИЧ, богатые угнетают бедных, ресурсы текут в неверном направлении, отчего и впредь будут возникать эпидемии, которые погубят миллионы людей. И еще я верую в реальность всего перечисленного. Так что если бы мне пришлось выбирать между теологией освобождения и какой-либо другой логией, я бы принял сторону науки при условии, что это не отменяет служения бедным. Но передо мной ведь такой выбор не стоит, правда?”

Религиозные догмы, которые внушали ему в детстве, он и раньше-то не воспринимал особо всерьез, а сейчас в большинство из них просто не верил. Например, ехидничал: “До сих пор не могу найти, где в священных текстах говорится: не предохраняйся!” Он ведь был еще молод, втягивал Офелию в соревнования по поеданию манго, плавно переходящие в негигиеничную битву объедками, и уж конечно плевать хотел на нотации о воздержании, которые некогда читал ему во Флориде епископ в рамках церемонии конфирмации. Как выяснилось, он даже с радостью пренебрег церковной службой именно ради того, чтобы пойти наперекор этим нотациям. Офелия вспоминала день, когда “отдалась ему”, рассмеявшись собственной формулировке. Было воскресенье. Гроза застигла их в Мирбале на улице, и они побежали обратно в дом отца Лафонтана. Там никого не было, все ушли в церковь, а службы в Гаити обычно длятся долго. Кроме того, гаитяне не большие любители мокнуть под дождем. “Можно было не сомневаться, пока служба не кончится, никто не вернется, – рассказывала Офелия. – Мы залезли вместе в душ”. В память врезался стук дождевых капель по крыше, запах дыма от костра, разожженного во дворе для приготовления воскресного ужина. Она призналась, что это был самый романтический момент в ее жизни.

Офелия провела с Полом в Гаити все лето. Вечерами за чашкой кофе она помогала ему с изучением медицины. То есть пыталась помогать. Из учебников он делал выжимки в виде карточек-перевертышей, у него их были тысячи, целые кучи. На одной стороне он писал своим изящным почерком левши вопросы вроде “Какая связь подагры с лизосомой?” и вдобавок рисовал вокруг слов нотные значки, подразумевающие, что вопрос следует пропеть. Могла “вопросительная” сторона карточки выглядеть, например, и так: “Покажите мне, сэр, повреждения при синдроме Горнера и параличе глазодвигательного нерва. И что это за чертовщина – синдром Арджил-Робертсона?” Ответы на обратной стороне часто сопровождались рисунками (многие из них очень нравились Офелии), в данном случае – изображением зрительных путей.