Весной в Гаити дожди идут довольно часто, так что путь их пролегал среди зелени, особенно на участке вдоль Артибонита, где река выгрызла себе ущелье, в котором никакое земледелие невозможно. Фармер восхищенно любовался деревьями, листвой и бурным течением. Затем в поле зрения показались огромная плотина и озеро, и вот он уже щурится, вглядываясь сквозь тучи серой пыли – пыль пачкает волосы, лезет в нос, липнет к потной коже – в совершенно иной пейзаж: бело-коричневая гамма, растительности почти не видно. “Поразительная, прямо библейская земля, сухая и бесплодная”, – будет вспоминать потом Фармер. Сквоттерский поселочек Канжи находится прямо посреди этих суровых пустошей, в полумиле вверх по дороге от большого пресного водоема.

Большинство зданий – примитивные деревянные сарайчики с односкатными крышами и земляным полом, сколоченные, как позже выразился один друг Фармера, “без лишнего энтузиазма”. Особенно бросались в глаза кровли этих крошечных хибарок, сделанные из коры банановых пальм, кое-где переложенные тряпками, откровенно водопроницаемые. Прежде символом бедности Фармеру казались крыши Мирбале, “жестянки” из тонкого проржавевшего металла. “Но в Канжи не было и жестянок, – рассказывал он. – Это уже запредельная нищета”. Большинство взрослых местных жителей, с которыми он общался, демонстрировали полное уныние. Складывалось впечатление, будто люди, построившие эти жалкие лачуги, ни на какие улучшения в своей жизни не рассчитывали – более того, ожидали, что все станет еще хуже. Многие, вероятно, большинство, были явно нездоровы, но медицинской помощи здесь никто не обеспечивал, вообще никакой. Похожих людей Фармер видел в приемных убогих государственных клиник, которые ему доводилось посещать. Казалось, весь этот самодельный поселок – такая приемная. В Гаити ему пришлось пересмотреть свои представления о бедности. В Канжи пришлось пересмотреть их снова. Отдельного человека, влачащего столь плачевное существование, можно отыскать практически где угодно, но целое сообщество беднее и больнее этого нельзя было даже вообразить.

Делегация отца Лафонтана заночевала в Канжи, на полу классных комнат в школе, подстелив старые армейские одеяла. Фармеру запомнилось, как он проснулся ночью по зову малой нужды и громко мочился в ведро – звук, знакомый по давнему житью в автобусе. Всяко лучше, чем бежать в темноте на улицу, где водится разная пакость, с детства наводившая на него жуть, – огромные жуки и особенно тарантулы.

Тогда, в первый раз, Фармер не задержался в Канжи надолго. Он продолжал путешествовать по Гаити – иногда автостопом с бланами, иногда на тап-тапах среди крестьян, везущих кур и полные корзины манго. Однажды он слег с дизентерией, вероятно, потому, что скудный бюджет вынуждал его покупать еду у уличных торговцев в городах и поселках. Фармер вспоминал, как валялся в больнице в Порт-о-Пренсе в антисанитарных условиях, на этаже, где не было туалета. Его навещала знакомая американка средних лет, эксперт по вопросам здравоохранения. Она обещала переправить его обратно в Штаты, если ему станет хуже, и он отвечал, мол, нет-нет, все будет в порядке, а сам думал: “Пожалуйста, заберите меня домой!” Поправившись, он снова принялся изучать Гаити и антропологию с медициной в местном контексте. Наблюдал обряды вуду, расспрашивал крестьян об их жизни и добрался среди прочих мест до больницы в Леогане, городке на южном полуострове Гаити, милях в двадцати к западу от Порт-о-Пренса. Там он некоторое время подвизался волонтером, помогая врачам и медсестрам.

Фармер говорил мне, что нашел свое призвание не благодаря книгам и наукам, а большей частью эмпирическим путем, пропуская Гаити через себя. “Я читал академические тексты и понимал: там все неправильно. Живя в Гаити, я осознал, что малейшая ошибка в одной системе власти и привилегий может катастрофически ударить по неимущим в другой системе”. Как, например, истребление креольских свиней или плотина на озере Пелигр.

Теология освобождения импонировала ему и раньше. “Серьезный упрек затушевыванию бедности, – так отзывался о ней Фармер. – Упрек, основанный на научном анализе”. В Гаити он вживую наблюдал самую суть этой доктрины. Почти все крестьяне, с кем он знакомился, разделяли убеждение, звучавшее как квинтэссенция теологии освобождения. “Все на свете брезгуют нами, говорили они ему. – Но Господь больше любит бедных. И наше дело правое”. Марксисты, которых читал Фармер, и многие его знакомые интеллектуалы относились к религии пренебрежительно. И действительно, некоторые христианские конфессии, как и значительная часть миссионеров, пропагандировали среди неимущих гаитян “культ смирения”, как выражался отец Лафонтан, – призывали покорно принимать свою долю, уповая на лучшую загробную жизнь. Но собеседники Фармера понимали христианство иначе: “Они единодушно утверждали, что зря, мол, остальной мир над ними издевается как хочет, ведь кто-то, кто-то справедливый и, возможно, даже всеведущий, записывает все ходы”. Теперь в нем снова проснулась тяга к католицизму. Не то чтобы он вдруг проникся верой по зову души, скорее, стремился поддержать местных жителей в их вере – Фармер называл это “актом солидарности”. Он говорил мне: “На самом деле это приходит, когда видишь людей своими глазами – в Канжи, или в какой-нибудь жуткой больнице, или на похоронах, – когда точно знаешь, что люди просыпаются в двухкомнатных хижинах, полных голодных детей, и все-таки как-то продолжают жить. Религия – единственное, что у них оставалось”.

Как же справедливый Господь допускает крайнюю нищету? Гаитянские крестьяне отвечали пословицей: Bondye konn bay, men lipa konn separe. Дословно она переводится как “Бог дает, но не делит”. Означает это, как впоследствии будет объяснять Фармер, следующее: “Бог дает нам, людям, все, что необходимо для благополучной жизни, но распределять блага он не нанимался. Эта задача возложена на нас”. Проповедники теории освобождения давали похожий ответ: “Хотите увидеть, где пребывает ныне Христос распятый? Идите туда, где страдают и борются с невзгодами бедняки, и там найдете Его”. Теология освобождения, с ее упором на ужасы нищеты и необходимость разбираться с ними здесь и сейчас, с ее идеалами искупления и служения, была словно специально создана для Гаити. И по темпераменту она подходила Фармеру, поскольку при всей своей учености и склонности к теоретизированию он стремился прежде всего к свершениям практического свойства. Годы спустя он скажет мне: “Я парень деятельный”. Спору нет, определение точное.

Вспоминая свой первый год в Гаити, Фармер говорил: было такое ощущение, что осознание своего истинного призвания складывалось из множества элементов. Однако, подчеркивал он, это произошло не вдруг, а постепенно: “У меня это был процесс, а не отдельное событие. Постепенное пробуждение, а не внезапное озарение”. Но тут ему пришел на ум один эпизод, случившийся в Леогане. Проанализировав его, Фармер признал, что озарение, наверное, все-таки тоже имело место.

Работая волонтером в больнице Сент-Круа в Леогане, он познакомился с молодым американским врачом. “Он любил гаитян, – сказал Фармер. – Вообще был очень вдумчивый”. Врач проработал в Гаити около года и через несколько дней собирался возвращаться домой в Штаты. “Слушая его, я заметил, что во мне уже что-то изменилось, – объяснял Фармер. – Я вовсе не осуждал его. Но вот он, повидав эту страну, готов был уехать и стереть ее из памяти, и я задался вопросом: а я-то так смогу? Он ведь правда покидал Гаити, покидал душой и телом, и я вдруг понял, что у меня так не получится”.