Тут лицо у Нофар посветлело, словно они обсуждали не гипотетические горящие дома, а настоящий пожар и принять решение требовалось немедленно.

Потом нашлось еще много общего: оба считали, что на необитаемый остров лучше всего взять телевизор; оба согласились, что, если золотая рыбка предлагает исполнить три желания, в числе прочего надо обязательно пожелать умение летать; в прошлом году оба пришли в ужас, когда в школе велели написать сочинение на тему «Как провел лето». Склонившиеся над столами одноклассники строчили без остановки, а Лави и Нофар украдкой на них поглядывали и жалели, что здесь нельзя, как на контрольной по математике, подсмотреть у соседа правильный ответ. Ибо о чем им было писать? Что по вечерам они глазели на принцесс, летающих на драконах, а днем – на следователей, разгадывающих преступления?

– И как ты выкрутился?

– Решил написать в духе Идо Таля.

– А кто это, Идо Таль?

Идо Таль был первым, у кого появился мотоцикл, первым, кто вместо виртуальных грудей увидел настоящие, и первым, кто – за два месяца до того, как это произошло на самом деле, – всем об этом растрепал. Все знали, что Идо Таль утратил девственность еще в девятом классе, и это очень помогло ему утратить ее в десятом. Идо Таль был из тех, кто не только не утруждается выпалывать сорняки слухов, пробивающиеся во дворе, но наоборот: дает им произрастать совершенно свободно. В результате слухи множились. Они пускали корни, расцветали, обвивались вокруг ног Идо Таля и поднимали его все выше и выше. Кончилось тем, что они в буквальном смысле слова вознесли его до самого неба: когда все вокруг стали шептаться, что Идо Таль станет пилотом, у него не осталось другого выхода, как поступить на курсы летчиков.

– Ты написал, что делал этим летом, как будто ты Идо Таль?

Лави пожал плечами. А что еще ему оставалось? Завалить сочинение он не мог, а если бы решил рассказать, чем действительно занимался на каникулах, пришлось бы нарисовать посреди листа клавишу Enter – и сдать учителю.

– И сколько ты получил?

– Семьдесят[8]. Я вообще-то не удивился; я знаю, что пишу не особо хорошо. Но училка на меня так посмотрела… Когда возвращала сочинение. У нее на лбу даже морщинка такая появилась, маленькая. Она у нее часто появляется, когда она на меня смотрит. Училка считает меня странным.

– Но ты и правда странный.

Лави думал обидеться, но то, как Нофар произнесла слово «странный», его остановило. Как будто это было самое обычное слово. Как будто она сказала: «А у тебя и впрямь глаза карие» или «А твой рост действительно метр семьдесят».

– И вообще, – добавила Нофар, – по правде, это училки литературы странные. Вечно спрашивают, как ты провел лето. Наверно, возбуждаются, когда узнают, кто с кем целовался.

Слово «возбуждаются» вспыхнуло во внутреннем дворе, как светлячок, и они громко – возможно, даже слишком громко – рассмеялись.

Нофар рассказала Лави о своей учительнице литературы, Сигаль.

– Больше всего на свете Сигаль хочет снова стать школьницей. По-моему, это совершенно очевидно. Поэтому и носит эти дурацкие обтягивающие джинсы. А на переменах остается в классе и спрашивает, кто с кем встречается. Однажды все стали жаловаться на домашнее задание, а она говорит: «Вы еще будете скучать по домашним заданиям и по своим семнадцати годам». Нет, ну ты представляешь?! Скучать по своим семнадцати годам! Если б у меня была кнопка, на которую можно нажать и перелететь в другой возраст, я бы давно ее нажала. Мне даже все равно, куда я попаду.

Лави чуть было не сказал, что ему-то как раз не все равно: ему бы не хотелось попасть черт знает куда. Он бы предпочел остаться именно там, где он находился сейчас: сидеть во внутреннем дворе, на второй ступеньке, неудобно прислонившись спиной к третьей, и чувствовать, как от одной только мысли «А вдруг?» в карманах толстовки потеют ладони. Но Лави промолчал и, когда Нофар спросила, куда бы он предпочел отправиться на машине времени – в будущее или в прошлое, в любую эпоху на выбор, – он не сказал «хочу остаться здесь», а ответил:

– В будущее. Там оружие самое крутое.

Нофар сказала, что это глупо, а он сказал, что прощает ее, но лишь потому, что она девчонка, а девчонки ничего не понимают. И тогда Нофар сделала самое прекрасное, что только можно было сделать: стала его бить. Не взаправду, не больно, а так, как девчонки в ее классе били симпатичных мальчишек, когда те их злили: стукнут – и смеются, стукнут – и смеются. А Лави, в точности как эти мальчишки, стал защищаться: схватил ее за руки, чтоб она не могла его больше колотить. Ее руки извивались, пытаясь высвободиться, ее волосы щекотали ему нос и подбородок, когда она гневно мотала головой. Он подождал еще пару секунд – и отпустил ее. Тогда Нофар снова стала его лупить – лупить и щекотать – и снова заколотила своими чудесными широкими ладошками по его груди, сердце внутри которой готово было разорваться от счастья.

Вскоре после того, как Нофар стала ходить на свидания во внутреннем дворе, родители начали волноваться, что по вечерам ее не бывает дома. Однако Нофар теперь и жила только ради этих свиданий. Дни превратились в пытку, которую надо было претерпеть, дожидаясь, пока наступит вечер и придет время отправляться во двор.

Сладость этих свиданий омрачало только одно: каждый раз, как Нофар на них приходила, тело выкидывало какой-нибудь фокус. Однажды, например, на нее напала ужасная дрожь. Страх и волнение так истерзали ее бедные трепещущие руки и ноги, что думать Нофар могла только об одном – вдруг Лави решит, что она не в себе. И так распереживалась, что не заметила, что Лави и сам дрожит. Просто удивительно, как люди могут, находясь рядом, в упор друг друга не видеть. Так что если геометрия и утверждает, что две пересекающиеся линии не могут быть параллельными, то это только потому, что математики редко посещают внутренние дворы.

Когда руки-ноги наконец перестали дрожать, начали потеть подмышки. Сколько Нофар ни поливала их дома дезодорантом, стоило увидеть Лави – и пониже рукавов расплывались, точно две широкие улыбки, два пятна-полумесяца. Нофар было так стыдно, что она не решалась пошевелить руками: боялась, что Лави заметит ее позорище.

Но хуже всего была влажность между ног. Сначала она подумала, что – о, ужас! – она обмочилась, но, вернувшись домой, понюхала трусы и никакого запаха не учуяла. Это успокоило Нофар, но одновременно привело в еще большую растерянность. Маму она спрашивать не хотела. Майю – хотела, но не осмеливалась. Нофар решила поискать «влажность в трусах» в интернете, однако всего один клик мышкой обрушил на нее такое количество кошмарных фотографий, что Нофар два дня боялась притронуться к компьютеру. Она не сомневалась, что в интернете есть ответ на ее вопрос, но искать его больше не решалась. Нофар вспоминала единственную строчку, которую успела прочесть: «Трогайте себя, чтобы понять, что доставляет вам удовольствие», – но где именно трогать, не знала. Сама мысль об этом ее смущала, и, кроме того, Нофар никак не могла выбрать подходящего времени. Днем в доме было людно и шумно, а вечером к ней в комнату мог в любой момент кто-нибудь зайти. Можно было, конечно, запереться, но это все равно что повесить на дверь табличку: «Здесь кое-что происходит».