– Не зачахнет! – уверила его Милава. – Мы с нее лунный свет снимем, а взамен человечий дух ей дадим, горячий, и будет она жить с нами, как всякая девица земная, и тебе женой будет. Только для этого кровь нужна человечья. Твоя.

Брезь усмехнулся и вздернул рукав рубахи. На его похудевшей руке отчетливо виднелись синие дорожки вен.

– Да хоть всю бери. Мне уже и не надо.

Милава огляделась, схватила с очага острый нож Еловы и, закусив губу, полоснула по запястью брата. Кровь обильно хлынула из пореза; Милава торопливо прижала к ране заранее припасенный лоскут, потом перевязала.

– Кровь горяча, кровь кипуча, как запирает Вела ручьи-родники, так я тебя запираю, затворяю, – шептала она, сама не зная, кто научил ее этим словам. – Как вода по весне шумит, так ты шумишь и бурлишь; я твой яр огонь беру, а ты смирись, уймись, до поры затаись.

– Э, да ты ловчее Еловы кровь заговариваешь! – Брезь удивленно осмотрел свое запястье.

Подняв взгляд к лицу Милавы, он вдруг заметил березовые листочки у нее в волосах и протянул руку, чтобы их снять. Милава мягко перехватила его руку.

– Они там растут, – сказала она. – Это мне от берегини твоей. Чтобы не забывала ее. Вот увидишь – и она меня не забудет!

Брезь хотел что-то спросить, но не стал, а только смотрел в лицо Милавы, румяное от воодушевления. Ее чистые, безмятежные недавно глаза были полны веры и силы. Словно проснувшись, Брезь увидел свою младшую сестру совсем другой. Видано ли дело – поймать берегиню? Только в старых баснях говорят о таком, но Брезь поверил ей. Любовь, сделавшая его слабее зайчонка, Милаву наделила силой. Может быть, жара ее сердца и хватит на то, чтобы согреть бессердечную дочь Дажьбога, прекрасную, легкую и холодную, как лунный свет.

Только под вечер Вешничи воротились домой, оглашая Светлую Белезень хмельными песнями после примирительного пиршества у Боровиков. Через три дня Боровиков по уговору ждали в гости к себе, поэтому Берестень тут же велел женщинам готовиться угощать соседей. Елова прямо от реки поспешила к себе в ельник. Хоть она и заперла порог, уходя, а все же ей было тревожно – не пробралась ли без нее к Брезю берегиня?

Брезь не спал, глядел в темную кровлю. Это насторожило Елову – она усыпила его заговором перед уходом. Но разговаривать с ней он не стал. И за весь день он не сказал ни слова, но так бывало и раньше.

Стемнело, в небе показался светлый серпик молодого месяца. Елова долго стояла на крылечке, глядя на него через прорубь еловых верхушек. Доброе время выбрали Спорина и Здоровец – на новом месте молодой месяц будет умножать их добро. И все же род Вешничей понес потерю. Еще одну потерю, и неизвестно, последнюю ли.

Елова вернулась в избушку, развела огонь в очаге. Она любила видеть огонь и поэтому не велела класть в избушке печку, а сама вырыла в земляном полу неглубокую яму, обложила ее серыми камнями из Белезени. Брезь спал мертвым сном, опоенный медвежьей сон-травой. Елова смотрела в огонь, зрачки ее делались все больше, больше, лицо застыло, она стала покачиваться на месте, губы ее зашевелились сначала беззвучно, потом зашептали слова. Из-под камня она достала клок темной жесткой шерсти и бросила в огонь; пламя взметнулось, на миг осветив всю избушку до самых потаенных уголков.

– Приди, отец мой, ко мне, зову тебя! – бормотала Елова, видя в огне что-то далекое. – Приди, настал час!

Подбросив охапку сухих еловых веток, ведунья снова вышла на крылечко, повесила на ветку просторную серую рубаху. В лесу было тихо-тихо, темнота выросла непроглядной глухой стеной, словно и нет огромного дремучего царства, полного жизни и нежити, а весь мир кончается прямо здесь, за серым низким крыльцом.

Елова вернулась к очагу, оставив дверь открытой, и сидела на земляном полу, поддерживая огонь. В прошлый раз Князь Кабанов сильно разгневался на нее за то, что она пустила в дом волка-оборотня, и теперь Елова тревожилась – придет ли ее Сильный Зверь?

Где-то далеко в тишине леса послышался шум, треск веток. Постепенно он приближался. Елова вскочила, подбросила еще хвороста, чтобы огонь горел поярче, вытащила из холодного угла корчагу[46]и налила меда в чашу, вырезанную из елового корня и оправленную в темное серебро.

На поляне перед избушкой послышался глухой удар, словно что-то тяжелое упало на мягкую болотистую землю. Елова ждала, держа в руках чашу с медом. Крыльцо тяжело заскрипело под чьей-то ногой, и через порог шагнул желанный гость – Князь Кабанов.

Елова двинулась ему навстречу и протянула чашу. Ее тонкие сухие руки едва заметно дрожали. Гость взял чашу и поднес ко рту; пил он жадно, неряшливо, роняя желтые капли на бороду и на грудь. Выпив все до дна, он вытерся рукавом и протянул чашу назад Елове.

– Здоров ли, батюшка мой? – почтительно спросила ведунья, и голос ее прерывался, как от сильного волнения. – Благополучен ли твой род?

– Спасибо Велесу, – коротко, хриплым голосом отозвался гость. – А ты здорова ли? Как ваши?

– Садись, батюшка! – Елова показала ему на груду травы возле очага.

Гость долго не мог устроиться, возился, то так, то этак подбирая ноги. Елова присела с другой стороны очага и снова подбросила хвороста.

– Зачем звала? – спросил гость, глядя в огонь. От близкого света он хмурился, его низкий лоб собрался крупными морщинами. – Не приходил ли опять… тот…

– Мне нужна твоя мудрость, отец мой, – мягко заговорила Елова. – Я не знаю, чем мы прогневали Лес. Мы не жалели жертв и не нарушали заветов. Но беды узнали дорогу к нашему дому. Урожай был хуже, чем прежде. За зиму мы потеряли трех человек и двух коров. И бобры ушли с реки, где наши мужчины били их. За год у нас родилось всего двое детей, и обе девочки. А теперь новых детей долго не будет. Другие роды не захотят с нами родниться. Одного из наших сыновей поймала в сети берегиня.

– Этот? – Гость оглянулся на неподвижного Брезя.

– Да. В начале зимы умерла его сговоренная невеста. А сегодня утром его сестра убежала из рода, и мы не получили ни другой женщины взамен, ни даже вена. Столько бед разом никогда еще не сыпалось на нас за те двадцать пять лет, что я знаю твое Слово.

Гость молчал, хмурился, глядя на огонь. Елова провела дрожащими пальцами по лбу; он или не понимает ее, или не хочет помочь.

– Мне плохо, я чую гнев Леса, недовольство Воды и Неба! – взмолилась Елова, прижимая руки к кабаньим клыкам на груди и с отчаяньем глядя на гостя. – Научи меня, чем мы прогневали Сильных? Я стара, глаза мои стали хуже видеть, а слух плохо различает голоса Леса. Ты научил меня понимать Лес – научи и теперь, что мне делать?

– Да, – из глубины груди выдохнул гость, и голос его был похож на рычание. – Ты прожила свой век. У тебя больше нет сил, чтобы одной служить Лесу. Тебе нужна помощь. Тебе нужен тот, кому ты передашь все, что знаешь, когда Лес возьмет тебя в деревья.