И что-то не складывалось, не склеивалось в их отношениях. Простые и отчетливые представления Ольги о жизни не вязались со сложными, невыразимыми в словах исканиями Ларри. Он приходил ко мне, жаловался на бессмысленность бытия, на то, что он не находит общего языка с ольгиным жизнерадостным мальчиком-хоккеистом, на то, что он не верит, что люди, в принципе, способны понимать друг друга и существовать совместно, и что если бы был простой и безболезненный способ прекратить всю эту бессмысленную суету, то он бы его выбрал. И я пугалась, мне мерещилось безжизненное тело Ларри, лежащее на дне Фонтанки, я звонила ему вечером, проверяя, все ли в порядке, и, провожая его в очередной раз в Америку, я испытывала противоречивые чувства — с одной стороны, вся наша семья так к нему привязалась, что чего-то без него уже не хватало, с другой — я с облегчением вздыхала, потому что с отсутствием Ларри уменьшался и круг наших проблем.

А проблем, и правда, прибавилось, когда Ларри принял решение затеять в России бизнес. Это свое решение он объяснил тем, что оно оправдывало его систематическое пребывание в России с точки зрения здравого смысла — он мог бы чаще проводить время с Ольгой и ее сыном, без спешки и суеты разбираясь, смогут ли они когда-либо в будущем стать настоящей семьей. Но мне кажется, оно также давало ему возможность быть там, где ему так нравилось, куда рвалась его душа, где люди, по его мнению были добрее и искреннее, и жили жизнью, хоть и трудной, но более естественной и полной событий.

Его любовь к России была темой наших с ним ожесточенных споров. В очередной раз приехав вскоре после августовского кризиса 1998 года, Ларри сожалел, что не смог приехать раньше, и делился, как сильно он хотел быть здесь, чтобы в трудный момент быть ближе, чтобы проходить вместе с русскими через все испытания. На это я возражала, что, на самом деле, России и русским ни жарко, ни холодно от такого события, как его приезд, что он живет здесь, как американец и турист, меняет доллары по более выгодному вследствие кризиса курсу, а при первой настоящей заварухе может в любой момент сняться и улететь в Америку. Я говорила, что если он, и правда, так неравнодушен к России, то ничто не мешает ему разорвать свой американский паспорт и попросить в России политического убежища, или хотя бы и не рвать паспорт, а пойти работать волонтером в детский дом, где преподаватели не держатся более полугода из-за жутких психологических нагрузок, грошовых зарплат, тяжелых условий. И если он со всем этим справится, то я, может, и поверю его торжественным декларациям.

Во мне говорили, конечно, не лучшие чувства, но меня раздражала его праздность — целыми днями он мог шататься по магазинам или смотреть телевизор. Меня раздражали его избалованность и необязательность — он мог запросто не пойти, куда обещал, из-за перебоев с транспортом или плохой погоды. Меня раздражало его истинное безразличие к городу, в любви к которому он столько раз признавался, — как-то мы бродили целый день под дождем в поисках нужного банка, но даже и под дождем я была рада случаю пройтись по сто раз исхоженному, но так любимому мною центру города, а он стонал и ныл, а я возмущалась, что таковы все американцы, что им наплевать на нашу культуру и все, что не касается их самих, а он добродушно посмеивался и соглашался.

Что касается его бизнеса в России, то и Ольга, и я плохо представляли рассеянного, стеснительного Ларри в роли бизнесмена. Но Ларри уверял, что все хорошо продумал, что его бизнес будет иметь поначалу, может, и скромный, но успех, остается только воплотить в жизнь некоторые детали. В этом и была загвоздка — несмотря на неоднократные приезды в Россию, Ларри ленился по-настоящему учить русский язык, поэтому все детали — открытие фирмы, покупку товара и упаковку, переговоры с таможней пришлось воплощать в жизнь все тем же Ольге и мне. Урывая время от своих работ, Ольга сидела на телефоне, а потом бегала с Ларри по разным инстанциям. Я тоже задействовала для Ларри почти всех своих знакомых и друзей. Но бизнес-идеи Ларри почему-то умирали сразу после того, как мы с Ольгой воплощали их в жизнь, — до таможни руки у него так и не дошли, сувениры он из России так и не вывез, моя приятельница, приглашенная им на роль бухгалтера, вскоре оказалась ненужной, как и открытая им за приличные деньги фирма. Ларри объяснял это тем, что каждое из его несбывшихся начинаний влекло в за собой в России столько непредвиденных мероприятий и дел, что все это не умещалось в его привыкшей к американским регламентам и нормам голове. Но, по-моему, Ларри изначально не сильно хотелось заниматься в России бизнесом, однако, он боролся с собой, считая это необходимым, но силы воли у него не хватало, и он был рад любому предлогу, чтобы отступить.

И кончилось все тем, что уехав в Америку с образчиками сувениров, после долгих сомнений и колебаний Ларри сунулся с ними в один единственный магазин, где их немедленно отвергли. Это так огорчило Ларри, что он прекратил все дальнейшие попытки, а на наши недоуменные вопросы, почему же он не попробует предложить их куда-то еще, Ларри отвечал, что он испытывает большие психологические трудности, входя в контакт с незнакомыми людьми.

В это время мы сблизились с Ольгой. Во время наших длинных телефонных разговоров мы по очереди возмущались праздными, избалованными американцами, имеющими, в отличие от нас, столько возможностей, но скучающими от недостатка впечатлений и приезжающими в Россию валять дурака и отрывать от дела и без того замученных жизнью людей. Мы удивлялись, как сильна их экономика (и гадали — отчего?), если напряженная работа, по мнению некоторых ее представителей, сводится к тому, что они успевают сделать за месяц столько, сколько мы здесь делаем за день. Мы также сетовали, что мы в России, напротив, работаем на десяти работах одновременно на полный износ, не жалея себя, быстрее стареем, быстрее умираем, и все это без всякого мало-мальски видимого для себя и общества результата. Мы с Ольгой клялись друг другу, что не будем больше потворствовать Ларри в его детских затеях, что пора положить конец всей этой глупости. Оглядывая сувениры, так и не увидевшие океан, надаренные нам Ларри и щедро украшающие стены нашей квартиры, я обещала, что выскажу ему, наконец, все, что думаю о его бизнесе. Ольга жаловалась на полную неопределенность и в их с Ларри личных отношениях, и грозилась, наконец, решиться и положить этому конец.

И я не знаю, как Ольга, я же после этих наших с ней разговоров начинала мучиться угрызеньями совести. Я вспоминала Ларри, весь его облик и все, связанное с ним: я недоумевала, откуда и почему он у нас взялся, но факт был налицо, Ларри был именно у нас, он приезжал к нам, он смотрел на нас, будто ждал, что мы скажем что-то такое, что ответит на вопросы, которые ставит перед ним жизнь.

Я думала об общем равнодушии как неодушевленного, так и одушевленного мира — я вспоминала длинный ряд американцев, которым переводила — одинаково подтянутых, улыбчивых, далеких и чужих людей, общение с которыми напоминало жонглирование стандартными блоками фраз, и я улыбалась, вспоминая Ларри.

Однажды я была на даче и долго не отвечала на его электронное письмо, а он этого не знал и вообразил, что обидел меня какой-то шуткой, и мучился, и изводился, многократно и ни за что извиняясь. Он так боялся обидеть других людей, предпочитая быть обиженным самому, и это делало его похожим на нас, русских, как мы описаны Достоевским, и каковы мы часто на самом деле.