К концу разговора я уже была в ярости. Разыскать телефон ее главного редактора в выходной было непросто, но если у этой журналистки был телефон моих детей, то есть и телефон их местонахождения, который я имела право знать. В конце концов, по законам Австралии я была законным опекуном и матерью своих детей.

Однако часовой телефонный разговор оказался еще одним деморализующим и бесполезным мероприятием. Я могла «попытаться получить судебный ордер на выдачу номера телефона», иначе газета ни при каких условиях не собиралась предоставлять мне информацию о детях. Ну и что, что Аддин и Шахира несовершеннолетние, а я по-прежнему являюсь их законным представителем, – редакторы должны защищать свою информацию. Я же просто не могла позволить себе затратить необходимые силы для получения ордера через суд. На это ушло бы по меньшей мере около недели, к тому времени статья уже выйдет в печать, а Бахрин опять сменит номер телефона.

Итак, я была матерью, лишенной прав на собственных детей, и какая-то журналистка могла получить к ним доступ легче, чем я.

Я повесила трубку. В груди все сжалось, и я начала задыхаться. Я снова стала кашлять до рвоты, впервые за два года. Мне нужно было выйти из дома, уйти подальше от этого телефона, потому что я знала, что не удержусь и стану с маниакальным упорством снова и снова набирать телефон главного редактора. Мне было больно. Я больше не хотела молить незнакомцев о помощи, и было противно думать, что этим вечером я и моя семья станут темой для разговора между журналисткой и ее редактором. Они будут обсуждать меня за стаканом выпивки или тихим ужином в ресторане.

Отсутствие детей в доме было слишком осязаемым. Приближалась ночь. Я села в машину и поехала к парку, в котором дети играли в последний раз перед похищением. Он простирался вдоль реки, а с холма были видны раскинувшиеся внизу поля. Я подошла к старому дубу на вершине холма и опустилась на траву возле его ствола. Ткань моего платья цеплялась за шершавый ствол, колени были плотно прижаты к груди. Мне ужасно хотелось поддаться соблазну и исключить себя из этой игры, чтобы не позволять самовлюбленным эгоистичным журналистам делать себе имя на бедах Шахиры и Аддина. Если бы меня не стало, то история бы сама собой подошла к концу. Во всяком случае, детей бы оставили в покое.

Я просидела там почти всю ночь, под дождем, вертя в руках упаковку бритвенных лезвий. Сначала я сделала несколько горизонтальных надрезов на коже и с какой-то отстраненной болью наблюдала за тем, как из порезов медленно вытекала кровь. Я внезапно поняла, почему девочки, подвергшиеся насилию, так часто сами наносят себе увечья. В те сладостные минуты я могла направить всю свою боль и горе в одну видимую глазу часть тела. Это было облегчением, таким желанным соблазном поймать свою боль и переместить ее из души в тело.

Хватило бы у меня духу вскрыть себе вены по-настоящему? Наверное, нет. В четыре часа я вернулась к машине и поехала к другу. Эндрю открыл мне дверь и, не удивляясь моему разбитому состоянию, не задавая никаких вопросов, просто отвел в комнату для гостей. Я плакала и что-то бормотала о газетах и детях. Он взял с сушилки полотенце и футболку, передал мне, оставил меня, дав возможность переодеться, а затем вернулся с чашкой горячего чая. Эндрю велел мне лечь в кровать, укрыл меня, проследил за тем, как я пью чай, потом просто выключил свет. Я проспала пять часов.

Выйдя утром на кухню, увидела Эндрю. Он заваривал кофе. На столе была разложена газета.

– Спасибо, что впустил меня ночью, э-э-э, утром, – отважилась я.

– Не за что, подруга, – ответил он с мягкой улыбкой. – Ты уже делала для меня то же самое, когда у меня было сложное время.

И больше мы ни о чем не говорили. Это был старый друг, и он не ждал объяснений. Мы просто посидели за столом в полном молчании, а потом он стал листать чертову воскресную газету.

Что-то надо было менять. Так больше не могло продолжаться.

– Николас ван Ваард, – представился он и слегка наклонил голову.

Я моргнула, не уверенная в том, щелкнул ли он каблуками или мне это только показалось. Он так сильно походил на карикатурного европейца, что я с трудом сдержала смешок.

Вокруг нас влиятельные особы класса «А» кружились возле роскошных столов: лобстеры, креветки, копченый лосось и скульптуры изо льда. Было семь часов утра первого вторника ноября, шел конный турнир «Кубок Мельбурна», и вся Австралия с напряжением ждала первого заезда. Посещение раннего завтрака перед открытием турнира было очень модным времяпрепровождением для знаменитостей всех мастей. У меня не было ни малейшего желания идти на ипподром, и, поднявшись ни свет ни заря, чтобы нарядиться в яблочно-зеленый, сшитый на заказ костюм и гармонирующую с ним шляпу с высокой тульей и отделкой нежно-розовыми шелковыми розами, в кремового цвета туфли на высоком каблуке с дополняющей их кремовой же сумочкой, я просто выполняла свои обязательства перед работодателем. Это был мой единственный выход в этот день. Я собиралась уйти отсюда в десять и отправиться на барбекю к моей соседке Мэнди, переодевшись в удобные джинсы и шляпку от солнца.

Некоторые из присутствовавших здесь тоже были на работе, но в бальном зале отеля «Гран Хаят» шампанское лилось рекой. Джентльмены были в утренних костюмах или простых тройках, на шляпках дам красовались перья и цветы. Вокруг легкой добычи сновали фотографы. В раннем, врывавшемся в зал через высокое, до потолка, окно свете мерцали драгоценности, а пианист ласкал пальцами клавиши слоновой кости.

Я отвлеклась от своих устриц, вилка выпала у меня из рук и с отчетливым звоном заскользила по мраморному полу. Наклонившись за ней, я наткнулась глазами на настоящую стену из серого с полосками пиджака. Я подняла глаза, но этого оказалось недостаточно: мне пришлось откинуться назад, чтобы увидеть лицо. Во мне почти сто шестьдесят сантиметров, а во владельце пиджака с широкими плечами имелось не менее двух метров. Лицо, с улыбкой смотревшее на меня, парило на такой высоте, что я могла лишь прикидывать, насколько там разряжен воздух. Однако, несмотря на разницу в росте, нам все же удалось столкнуться лбами в порыве поднять мою злосчастную вилку.

Показным движением Николас ван Ваард подхватил вилку с пола и задержал ее в руках лишь на долю секунды дольше необходимого.

В его речи я услышала слог образованного и много путешествующего европейца. Он говорил на безукоризненном английском. Мне пришлось одергивать себя, чтобы не пялиться на него: Николас был высок и умопомрачительно хорош собой: серо-зеленые глаза, аккуратно подстриженные светлые волосы, четко выверенная уверенность в себе – и все это упаковано в идеально сшитый костюм и элегантную легкость движений. Его черты нельзя было назвать точеными или симметричными, но он от этого не становился хуже. Когда он улыбался, вокруг его глаз собирались морщинки, а улыбался он все время, пока мы разговаривали.

Сначала я решила, что он немец, и только потом до меня дошло, что он голландец или швейцарец. Однако Николас опроверг все мои предположения, когда открылось, что он бельгиец, точнее фламандец. Слава богу, что бельгиец, подумалось мне. Наконец-то появилась тема для разговора, и я могла перестать молча пялиться на него, как девочка-подросток. Я тихо благословила Пэтси и свои визиты в Бельгию, где жители говорят на французском и фламандском языках. Благодаря им у меня появилось представление о тех местах, и я смогла назвать те из них, что мне понравились и запомнились больше всего. Николас был искренне удивлен тем, что я знакома и с его страной, и с университетом, который он окончил (моя подруга занимает там должность профессора).