— Но ведь он человек со странностями, ему разные мысли в голову приходят.

— Разумеется. И я рассудил, что, пожалуй, весьма неплохо, что ты находишься рядом, все примечая и внимательно слушая, и можешь рассказать мне, о чем он думает, что он говорит и чувствует… Уверен, он обсуждал с тобой нечто важное, привлекшее твое внимание.

— Ну конечно! Раз уж господин комендант завел об этом речь — в последнее время Мартин часто жаловался на чирей, вскочивший в паху из-за того, что натирают трусы.

Господин комендант тяжело вздохнул, слегка покачав головой. Он явно устал, прилагая титанические усилия, чтобы выдержать любезный тон с ничтожеством.

— Послушай, чучело, мы можем решить вопрос так или иначе — по-хорошему или по-плохому. Я склонен проявлять сдержанность, однако мне достаточно взять телефонную трубку, и твой дружок Фумеро примчится сюда через полчаса. Мне рассказывали, что в одной из камер в подвале, помимо паяльной лампы, он теперь держит ящик со столярными инструментами, которыми выстругивает всякие финтифлюшки. Ты меня понял?

Фермин сцепил руки, стараясь скрыть дрожь.

— Прекрасно понял. Простите, господин комендант. Я очень давно не ел мяса, наверное, белок ударил мне в голову. Такого больше не повторится.

Господин комендант снова заулыбался и продолжал как ни в чем не бывало:

— Особенно мне интересно услышать, упоминал ли Мартин когда-нибудь о кладбище книг, забытых или мертвых, или как-то так. Хорошо подумай, прежде чем ответить. Мартин говорил тебе хоть раз о подобном месте?

Фермин покачал головой.

— Клянусь вашей милости, что в жизни не слышал об этом кладбище ни от Мартина, ни от кого-то другого…

Господин комендант лукаво подмигнул ему.

— Я верю. И не сомневаюсь, что, если он коснется этой темы, ты все мне расскажешь. Если же он так и не начнет откровенничать, ты сам проявишь любопытство и разузнаешь, где это кладбище находится.

Фермин поспешно закивал.

— И еще одно. Если Мартин вдруг поведает тебе о важном поручении, которое я дал ему, убеди его, что для его собственного блага, а также ради известной дамы, чьи достоинства он ценит весьма высоко, ради супруга и сына этой дамы ему следует выложиться полностью и написать шедевр.

— Вы имеете в виду сеньору Исабеллу? — спросил Фермин.

— О, полагаю, он рассказывал о ней… Видел бы ты ее, — сказал комендант, протирая очки носовым платком. — Молоденькая, свеженькая, как гимназисточка, кровь с молоком… Знал бы ты, сколько раз она сидела там, где сидишь сейчас ты, и просила за бедного несчастного Мартина. Не буду говорить, что она мне предлагала, поскольку я настоящий кабальеро, но, между нами, ее преданность Мартину — просто песня. Готов держать пари, что ее ребенок Даниель у нее не от своего мужа, а от Мартина, у которого очень скверные литературные пристрастия, зато весьма изысканный вкус в отношении девочек.

Господин комендант умолк, заметив, что заключенный смотрит на него не мигая, непроницаемым взглядом, который совсем не понравился дону Маурисио.

— Что ты так смотришь? — не сдержался он.

Вальс стукнул по столу костяшками пальцев, и тотчас дверь за спиной Фермина открылась. Два охранника подхватили арестанта под руки и подняли со стула, так что ноги его оторвались от пола.

— Не забывай, о чем я тебе говорил, — промолвил господин комендант. — Через четыре недели я жду тебя здесь снова. Если я получу результат, условия твоего пребывания в крепости изменятся к лучшему. Если же нет, я зарезервирую тебе место в подвале в компании с Фумеро и его игрушками. Ясно?

— Яснее ясного.

Затем комендант с кислой гримасой махнул охране рукой, чтобы увела арестованного, и допил остававшийся в рюмке бренди. Ему до смерти надоело изо дня в день якшаться с невежественным и раболепным сбродом.

Барселона, 1957 год

— Даниель, вы побледнели, — пробормотал Фермин, пробуждая меня от транса.

Зал ресторана и улицы, по которым мы пришли в «Кан льюис», все исчезло. Я не видел ничего, кроме кабинета в замке Монтжуик и лица человека, говорившего о моей матери мерзости и допускавшего гнусные инсинуации, от которых мне сделалось нестерпимо жарко, как будто я угодил в пекло. Потом я почувствовал, как в глубине души зарождается пронзительный холод и неистовая ярость, какой я в жизни не испытывал. На миг мне больше всего на свете захотелось встретиться лицом к лицу с ублюдком и медленно свернуть ему шею, глядя прямо в глаза, чтобы с наслаждением наблюдать, как краснеют его белки от лопнувших кровеносных сосудов.

— Даниель…

Я зажмурился на мгновение и сделал глубокий вдох. Открыв глаза, я обнаружил, что снова очутился в ресторане «Кан льюис», и Фермин Ромеро де Торрес удрученно смотрел на меня.

— Простите, Даниель, — сказал он.

Рот у меня пересох. Я налил себе бокал воды и осушил его одним глотком в надежде, что дар речи вернется ко мне.

— Вам не за что извиняться, Фермин. В том, о чем вы мне рассказали, вашей вины нет.

— Прежде всего моя вина в том, что я вынужден вам это рассказывать, — произнес он очень тихо, почти неслышно.

Я заметил, что он отводит глаза, словно не осмеливаясь смотреть на меня. И я понял, насколько больно ему вспоминать ту сцену, как тяготит его необходимость открывать мне правду, и устыдился недостойного злого чувства, овладевшего мной.

— Фермин, поглядите-ка на меня.

Фермин осторожно покосился в мою сторону. Я улыбнулся ему.

— Вы должны знать, что я искренне вам признателен за то, что рассказали мне правду, и хорошо понимаю, почему в течение двух лет вы предпочитали молчать об этом.

Фермин слегка наклонил голову, но по выражению глаз я догадался, что мои слова нисколько его не утешили. Напротив. Некоторое время мы оба молчали.

— Это ведь не все, да? — спросил я наконец.

Фермин кивнул.

— То, что последует дальше, еще хуже?

Фермин снова кивнул:

— Намного хуже.

Я отвел взгляд и кивнул с улыбкой профессору Альбукерке — тот собрался уходить и хотел попрощаться с нами.

— Тогда почему бы нам не заказать еще воды, и вы расскажете остальное, — предложил я.

— Лучше вина, — рассудил Фермин. — И покрепче.

Барселона, 1940 год

Через неделю после встречи Фермина с господином комендантом два незнакомых арестантам мордоворота, от которых за версту разило Социально-политической бригадой, молча забрали Сальгадо, надев на него наручники.

— Ханурик, ты знаешь, куда его повели? — спросил номер двенадцатый.