распределение было таким: девять шлюпов или канонерских лодок формировали одно отделение и перевозили батальон; два отделения формировали дивизию и перевозили полк. Пениши, способные перевозить вдвое меньше людей, должны были удвоиться численностью. Дивизия пенишей состояла из 4 отделений или 36 пени-шей, вместо 18, чтобы вместить полк из двух батальонов. Несколько дивизий шлюпов, лодок и пенишей формировали эскадрилью и перевозили несколько полков, то есть армейский корпус. К каждой эскадрилье присоединялось некоторое число рыболовных и каботажных судов, предназначенных для перевозки кавалерийских лошадей и тяжелых грузов. Флотилия в целом делилась на восемь эскадрилий: две в Этапле для корпуса маршала Нея, четыре в Булони для корпуса маршала Сульта, две в Вимрё для авангарда и резерва. Согласно новому плану порт Амблетез назначался для голландской флотилии, а ей поручалась перевозка корпуса Даву. Каждая эскадрилья состояла под командой высшего офицера и маневрировала независимым образом, хотя и в сочетании с ходом всей операций. Таким образом новое деление флотилии было полностью приспособлено к распределению армии.

Тем временем Декре призвал к себе адмиралов Вильнева и Миссиесси, чтобы предложить им освободившиеся командные должности. Сочтя Брюи незаменимым в Булони, а Розили слишком отвыкшим от моря, он полагал, что для командования Тулонской эскадрой наиболее подходит Вильнев, а Миссиесси подойдет для Рошфорской. К адмиралу Вильневу Декре питал дружеские чувства, восходящие к раннему детству. Он рассказал ему о тайных планах императора и огромной операции, для которой предназначалась Тулонская эскадра, и возбудил его воображение, показав, какие великие дела ему предстоит совершить и каких великих почестей удостоиться. Плачевная попытка старой дружбы! Минутное воодушевление сменилось у Вильнева пагубным унынием и обернулось для французского флота самыми кровавыми последствиями.

Министр поспешил написать императору о результате своих бесед с Вильневом и о впечатлении, произведенном на этого офицера перспективами опасности и славы, которые он открыл ему.

Наполеон, который глубоко знал людей, вовсе не рассчитывал на заместителя адмирала Латуша. Беспрестанно обдумывая свой план, он вновь изменил его и сделал еще более обширным, в соответствии с изменившими обстоятельствами. Зима сообщала флоту Бреста свободу передвижения, снимая непрерывную блокаду. Хотя в 1801 году Гантому недостало характера, он не в одном случае выказывал храбрость и преданность, и Наполеон решил доверить ему блестящую и трудную часть плана. Он собирался начать экспедицию после 18 брюмера (9 ноября), назначенного дня коронации, и предполагал отправить Гантома в море в это суровое время года. Гантому назначалось высадить 15–18 тысяч человек в Ирландии, а затем быстро вернуться в Ла-Манш для защиты перехода флотилии.

Измененный план отводил адмиралам Миссиесси и Вильневу совершенно иную роль, нежели та, что отводилась Тулонской и Рошфорской эскадрам, когда ими командовал Латуш-Тревиль. Адмирал Вильнев, выйдя из Тулона, должен был плыть в Америку и отвоевать Суринам и голландские колонии Гвианы. Одной дивизии, отделяемой от эскадры Вильнева, назначалось по пути захватить остров Святой Елены. Адмирал Миссиесси получал приказ доставить 3–4 тысячи человек в подкрепление французским Антилам, затем опустошить английские Антилы, захватив их почти беззащитными. Объединившись, оба адмирала должны были вернуться в Европу, совместно снять блокаду с эскадры Ферроля и возвратиться в Рошфор в составе двадцати кораблей. Им предписывалось выйти в море прежде Гантома, чтобы англичане, узнав об их отплытии, бросились за ними в погоню и перенесли свое внимание с Бреста. Наполеон хотел, чтобы Вильнев отплыл из Тулона 12 октября, Миссиесси из Рошфора – 1 ноября, а Гантом из Бреста – 2 декабря 1804 года. Он был уверен, что двадцать кораблей Вильнева и Миссиесси уведут за собой из морей Европы по меньшей мере тридцать английских кораблей; ибо англичане, атакованные неожиданно со всех сторон, не могли не выслать повсюду подкреплений. И тогда, вероятно, адмирал Гантом получит достаточную свободу передвижения для выполнения порученной ему операции.

Поскольку все приказы высылались прямо из Булони, где он тогда находился, Наполеон захотел воспользоваться оставшимся ему до зимы временем, чтобы прояснить дела на континенте. Направляя поведение Талейрана путем ежедневной переписки, он предписал ему совершить некоторые дипломатические демарши, которые привели бы к этой цели.

Мы, конечно, помним о необдуманной ноте русского правительства по поводу нарушения германской территории и жесткий ответ Франции. Молодой Александр глубоко прочувствовал этот ответ и признал, хоть и слишком поздно, что обстоятельства его вступления на трон лишают его права давать столь высокомерные уроки морали другим правительствам. Когда первые волнения улеглись, благоразумные люди в Петербурге нашли, что в деле герцога Энгиенского было проявлено слишком большое легкомыслие. Они винили в этом молодых людей, управлявших империей, и в их числе князя Чарторижского[4]: более чем других, потому что он был поляк и владел портфелем министра иностранных дел после удаления канцлера Воронцова. Не было ничего более несправедливого, чем подобное суждение о князе Чарторижском, ибо он сопротивлялся горячности двора, как только мог, а теперь хотел выйти с достоинством из затруднительного положения, в котором все очутились. Он предписал парижскому поверенному в делах Убри составить ноту, одновременно твердую и сдержанную, попенять в ней на аффектацию, вложенную французским правительством в напоминание о некоторых событиях; засвидетельствовать мирные намерения, но потребовать ответа по таким обычным предметам рекламаций российского правительства, как оккупация Неаполя, вечно откладываемая компенсация королю Пьемонта и вторжение в Ганновер. При получении по этим пунктам хотя бы благовидных объяснений, Убри предписывалось ими и удовольствоваться и оставаться в Париже. Но в случае, если французская сторона замкнется в упорном и пренебрежительном молчании, он должен был затребовать свои паспорта.

Между тем Талейран, не придав русской ноте большого значения, счел, что разберется с ней позже. Убри, прождав весь август месяц, потребовал, наконец, ответа. Наполеон, которому докучал Убри, пожелал ответить, тем более что после возвращения Питта в правительство он был склонен решительно объясниться с континентальными державами. Он сам послал Талейрану образец ноты для передачи Убри, и тот, по своему обыкновению, смягчил по возможности ее содержание и форму. Но и в таком виде ее было совершенно недостаточно для спасения достоинства Петербургского кабинета.

Против ошибок, в которых упрекали Францию, эта нота выставляла ошибки, в которых можно было упрекнуть Россию. Россия, говорилось там, не должна иметь войск на Корфу, а она с каждым днем увеличивает их численность. Она должна отказывать во всяком расположении врагам Франции, а она не только предоставляет убежище эмигрантам, но сверх того жалует им государственные должности при иностранных дворах, чем определенно нарушает последние договоренности. Более того, российские агенты повсюду выказывают враждебные чувства к Франции. Такое положение вещей исключает всякую мысль о сближении и делает невозможным согласие, достигнутое двумя кабинетами по