Дождь, похоже, заканчивался, по крыше машины стучали лишь редкие капли.

Автомобиль внезапно сбавил скорость, а потом и вовсе пополз, как черепаха. За окном тянулась улица, напоминавшая деревенскую. Фары выхватывали из темноты густые кроны деревьев, лохматые кусты, уродливые дощатые заборы, убогие деревянные домишки. Изредка попадались аккуратные кирпичные коттеджи. В окнах почти не было света, некоторые дома выглядели заброшенными.

Машина свернула вправо и медленно потащилась по узкому проулку. И если раньше мы ехали пусть по дырявому, как решето, но все же асфальту, то теперь ползли там, где асфальт и рядом не ночевал. Это было чудовищное скопище бугров и рытвин, чередующихся между собой самым причудливым образом.

Свет фар уперся в покосившийся деревянный забор, когда-то очень давно выкрашенный коричневой краской, и машина остановилась. Водитель заглушил мотор, молча вышел и так же молча, не оглядываясь назад, ушел. Исчез во мраке, словно призрак, так и не показав мне своего лица.

Хоть убейте меня, ну, не верю я в загробную жизнь, вампиров, зомби и прочую мистическую чушь! Но в этот момент я почти не сомневалась: если водитель внезапно предстанет передо мной, то я увижу под черной шапочкой не человеческое лицо, а голый череп с провалами вместо глаз.

Гаврюша, кряхтя и чертыхаясь, вылез, обошел машину кругом и открыл дверцу на моей стороне.

– Ну, давай вылазь, приехали, – пробурчал он. – Чего расселась-то?

Вылезать из машины со связанными руками – дело непростое. Я выкарабкивалась так долго, что мой тюремщик не выдержал, схватил меня за локоть и бесцеремонно выдернул из салона.

Я повела спиной, пытаясь расправить затекшие мышцы, и осмотрелась.

Освещенный проблесками луны, с трудом пробившейся из-под черных, как глубокий траур, туч, этот забытый богом уголок внушал острую жалость к его обитателям. Если, конечно, здесь кто-то обитал. Дома тут сплошь напоминали покосившиеся избы бабы-яги, но если труба в избушке на курьих ножках весело дымилась, то в этом месте не было и намека на человеческий дух. Не лаяли собаки, не скрипели калитки, не горел свет в окнах.

– Ну, пошла, пошла, чего встала, рот разинула, – проворчал Гаврюша и довольно ощутимо толкнул меня в спину. Я с трудом удержалась на ногах. Не хватало еще растянуться тут в грязи или свалиться в какую-нибудь яму, наполненную водой.

Понукаемая Гаврюшей, я устало плелась вдоль дряхлого забора. У проема, заменявшего ворота, который я собиралась благополучно миновать, он заорал:

– Куда прешься, дура? Не видишь, что ли, пришли!

Он схватил меня за локоть и грубо поволок в глубь двора. По выражению его лица я догадалась, что он мечтает сильно ущипнуть меня за какое-нибудь выступающее место, но опасается получить еще один болезненный пинок ногой. К тому же начальник где-то рядом, хотя и невидим, а без указания свыше портить пленнице шкуру не полагается. Во всяком случае, я на это сильно надеялась. Можно только морально запугивать, чем Гаврюша и пользовался. Он дышал мне в лицо перегаром и нашептывал на ухо всякие мерзости. Но я старалась не обращать на это внимания. Молча осматривала местность и гадала, как отсюда побыстрее выбраться.

Местность выглядела отвратительно. Двор зарос колючим кустарником и старыми кривыми деревьями. В глубине двора стоял дом – такая же жалкая хибара, как и те, мимо которых мы только что проехали.

В сенях вспыхнул свет. Стукнула дверь.

Под нашими ногами заскрипели ступени. Подталкиваемая в спину Гаврюшей, я прошагала через сени, почти до потолка заваленные какими-то ящиками и мебельной рухлядью, миновала узкое темное помещение непонятного предназначения и уперлась в дверь.

Гаврюша отпихнул меня плечом в сторону, пинком открыл дверь и ехидным тоном произнес:

– Прошу вас, мадам. Ну, давай заходи, че встала-то, овца.

– Не пойду, – заупрямилась я. – Свет включи, я ничего не вижу.

– А чего тебе смотреть-то, идиотка? Не за тем тебя сюда привезли, чтоб ты зенками своими глупыми по сторонам зыркала.

Я не видела перед собой ничего, мрак был такой непроглядный, что впереди могло оказаться все что угодно. Например, крутая лестница в подвал. Не хватало еще шею свернуть!

– Какие мы нежные, – фыркнул Гаврюша. – Ладно, так уж и быть.

Вспыхнула лампочка, висевшая на длинном шнуре посреди потолка. Гаврюша втолкнул меня внутрь и сразу же захлопнул дверь. Я услышала, как за спиной заскрежетал железный засов.

Комната была практически пустой, если не считать ободранного венского стула, старого платяного шкафа с висящей на одной петле дверцей и кровати с панцирной сеткой, на которую был брошен грязный полосатый матрас. Зато на окнах не было решеток. Двойные деревянные рамы были совсем старыми, с огромными щелями, снаружи их заслоняли ставни, когда-то очень давно покрашенные голубой краской.

Я не сомневалась, что выбраться наружу через такое окно не составит большого труда, однако сделать это со связанными руками ох как непросто. Так что главная моя задача – освободиться от пут.

Усевшись на стул, который громко заскрипел и зашатался подо мной, я принялась думать. Как бы в таких обстоятельствах поступил Харри Холе? Впрочем, он не счел бы мое сегодняшнее положение обстоятельствами, настолько несерьезной была бы для него эта ситуация. Норвежский сыщик выбирался из таких нор, подвалов и лабиринтов, которые мне даже и во сне не снились. Выскользнуть из моей темницы для него – то же самое, что сигарету раскурить в ветреную погоду.

Я обвела взглядом комнату. Ничего подходящего, чтобы разрезать веревку. Можно, конечно, разбить окно и воспользоваться осколком стекла, но звон наверняка услышат похитители. И тогда они уж точно засунут меня в какой-нибудь сырой подвал или полный крыс погреб, а оттуда так просто не выберешься. Догадываюсь, что мерзавцы оставили меня тут только потому, что не знают, с кем имеют дело.

Внезапно за дверью снова заскрежетал засов, и на пороге возник Гаврюша. Выражение его кирпично-красного лица не сулило ничего хорошего. В руке он сжимал открытую пивную бутылку. Минуту-другую он молча меня рассматривал, потом громко икнул и угрожающе изрек:

– Сидишь, красотка? Думаешь? Думай быстрее, вспоминай, куда ее спрятала. Отдашь, и мы тебя отпустим. Будь паинькой. Поедешь домой к мамочке.

Последнюю фразу он произнес таким тоном, что мне стало ясно: мое освобождение, даже если я «буду паинькой», под большим вопросом. Скорее всего, в планы похитителей оно не входит. Даже если я принесу им картину на блюдечке с голубой каемочкой, они меня не отпустят. Убьют и закопают в огороде. И никто никогда не найдет Таню Иванову в этом богом забытом месте.

Жаль, что я не потрудилась тщательно покопаться в прошлом господина Жучкина. Что, если этот миляга-меценат в девяностые промышлял разбоем? Рэкетом занимался или чем-то похуже? Сколько их, бывших бандитов, потом оказалось в чиновничьих и депутатских креслах! И убить какую-то сыщицу Иванову для Жучкина – все равно что комара надоедливого прихлопнуть.