— А ты хоть в одного попал, крошитель? — спросил Медведев, аккуратно накладывая подушечку из сложенного бинта, — рана у Чуприна и впрямь была неглубокая.

— Хрен его знает, — честно отозвался сержант. — Вот ночью — там точно завалил, а сейчас… Стрелял, стрелял, а куда попал — не знаю. Слазать, что ли, посмотреть?

Минометный обстрел прекратился, и Зинченко высунулся из окопа.

— Ты что, совсем охренел? — рявкнул Медведев. — Иди лучше своих проверь.

Он надорвал бинт вдоль и аккуратно завязал концы, закрепив повязку.

— Вот так, теперь иди к Пашиной. Помнишь, такая строгая тетенька-доктор?

Чуприн кивнул и сморщился от боли.

— Вот и дуй к ней.

Красноармеец подобрал винтовку, затем, словно спохватившись, поднял свой пробитый треух и, пошатываясь, побрел по ходу сообщения в сторону санпункта.

— Мишка, о трофеях даже не думай, — предупредил Медведев. — Ночью сползаешь, а сейчас не лезь. Проверь своих и доложи о потерях.

— Есть, — устало ответил Зинченко.

* * *

Ахметханов аккуратно собрал пустые диски и сложил их в мешок. Страха не было — только какое-то оцепенение не отпускало молодого казаха, все происходило, словно во сне, — так медленно, как будто он двигался в воде. Его первый бой — настоящий бой, закончился, он не опозорил ни себя, ни свой род. Магазин винтовки был пуст, хотя Ахметханов не помнил, как стрелял и попал ли в кого-то. Но как менял диски, Талгат запомнил очень хорошо — ефрейтор Зверев должен быть доволен своим вторым номером. Ахметханов не мог лгать самому себе — он восхищался этим русским бойцом. Конечно, пулемет — это не копье, и ватник — не доспех, но на ум Талгату пришли дорогие строки:

Богатырь преградил им путь.

Бесстрашно пикой колол,

Валил их одного за другим,

На части их рубил,

Без счета уничтожал.

Они отбили атаку, победили вместе, и теперь его совесть требовала принести извинения за несправедливые речи, что были сказаны пять минут назад. В этом нет ничего постыдного, слова нашлись сами собой. Услышав, что Зверев обращается к нему, казах улыбнулся, готовясь просить прощения, достойно, как воин у воина.

— Меняем позицию, — приказал Максим и полез из окопа.

— Есть! — ответил казах, наклоняясь за мешком с дисками.

Свет померк, и Талгат Ахметханов провалился в бездонную черноту.

* * *

— Ты куда сейчас, командир? — спросил Зинченко в спину старшины.

— Пройду по окопам, — ответил, оглянувшись, Медведев.

— До Зверева?

— До него, — сказал комвзвода, поправляя автомат на шее.

— Без него нам бы кранты были, — заметил Зинченко.

Старшина кивнул и полез в ход сообщения, когда на западе ударило. Он едва успел скатиться обратно — немецкая батарея дала десять залпов, обрушив на позиции второго взвода сорок снарядов. В этот раз гитлеровцы били наверняка, перепахивая окопы, ровняя их с землей, убивая и калеча бойцов. Один из снарядов взорвался над окопом санитарного пункта, и сержант Пашина, заваленная землей по грудь, оглохшая, кашляющая от едкого дыма, сперва вырвалась из страшного плена сама, а потом, плача от боли и страха, руками выкапывала раненых.

Это был последний удар немцев — батальон Ковалева отбил атаку, боевая группа отходила, оставив перед советскими позициями сгоревший танк и бронеавтомобиль. Напоследок уцелевшая «сорокапятка», которую по приказу Волкова артиллеристы на руках протащили триста метров по раскисшей земле, всадила снаряд в башню одного из уползавших броневиков. Бой кончился, батальон начал считать потери.

* * *

Ахметханов с трудом открыл глаза и осмотрелся. Он сидел на дне окопа, присыпанный землей, рядом валялся разорванный мешок с круглыми магазинами ДП. Талгат осторожно пошевелился — кажется, руки и ноги были на месте. В голове звенело, он ничего не слышал, к горлу подкатывала тошнота. Собрав волю в кулак, Ахметханов поднялся, опираясь на стенку окопа, и попытался понять, что же с ним произошло. Перед глазами все плавало, снег вокруг пулеметного гнезда почти исчез, а срубленные деревья, что прикрывали их позицию справа, были изорваны и измочалены, словно по ним долго били тупым топором. Какая-то мысль пыталась пробиться сквозь боль и тошноту, и внезапно Талгат вспомнил… Задыхаясь, он вылез из окопа и хрипло позвал:

— Товарищ ефрейтор! Максим!

Ахметханов споткнулся обо что-то и едва не упал. Посмотрев вниз, Талгат несколько секунд пытался осознать увиденное, потом медленно опустился на колени… Снаряд оторвал ефрейтору Звереву обе ноги, левый бок пулеметчика был страшно сдавлен. Смерть пощадила его лицо, на котором застыло удивление, и Ахметханов понял, что Максим умер мгновенно. Ощущение страшной, непоправимой потери обрушилось на плечи казаха. Командир предложил ему свою дружбу, теперь это стало понятно. Пусть он не мог перечислить семь поколений своих предков — Максим был смелым и искренним человеком, дружбой с которым не погнушались бы ни отец, ни дед Талгата. Ослепленный гордостью, Ахметханов принял искренность за наглость, а выдержку за трусость. Он даже отказался рассказать товарищу о своей семье, как будто такой рассказ мог чем-то оскорбить его предков. И исправить теперь ничего нельзя.

Талгат не помнил, сколько он сидел возле тела. Наконец, закрыв Звереву глаза, Ахметханов встал и осмотрелся. Голова по-прежнему слегка кружилась, но зрение восстановилось, и тошнота прошла. В окопе, наполовину засыпанный землей, лежал пулемет. Талгат вытащил его и тщательно осмотрел — оружие было исправно, вылезая, Максим не успел вытащить ДП. Накрыв убитого своей шинелью, казах спустился в окоп и принялся разгребать землю. Он откопал магазины и мешок с патронами, затем вскрыл цинк и принялся набивать диск.

— Понимаешь, Максим, казахи делятся на три больших рода — жуза…

Талгат оглох от взрыва, поэтому не слышал, как подошел комвзвода-2. Не обернувшись, он продолжал снаряжать магазины, рассказывая убитому о своей семье, и не увидел, как, прижавшись лбом к срубленной снарядом березе, плачет старшина Медведев, огромный и страшный.

* * *

Привалившись спиной к стенке стрелковой ячейки, Трифонов наслаждался тишиной. Стрельба прекратилась десять минут назад, немцы отошли, взвод отбил атаку, и в этом была его заслуга. Только сейчас Николай осознал: он действительно сжег танк, он захватил в плен немца, и бойцы, встретившие их в окопах, как-то странно, по-новому смотрели на молодого политрука. «Комиссара слушают, если видят его в деле». Да уж, его видел в деле целый взвод, он спалил танк на глазах у всех! «Мы спалили», — поправил себя Трифонов. Иван сидел рядом, счищая ветошью грязь с затвора своей трехлинейки. Политрук толкнул бойца локтем в бок:

— Шумов, ты что меня там у танка лапал-то?

— Чего? — преувеличенно громко переспросил Шумов.