Вернувшись в спальню, он присел на край кровати, сделал глубокий глоток и чуть слышно сказал, словно простонал:

— Проклятая страна!… Проклятая… И снова замолчал надолго, разглядывая грани бокала.

— Ты права, девочка… Я действительно рассказывал тебе не все, но… Поверь, Катюшка, мне просто хотелось уберечь тебя от всей этой грязи и мерзости…

Катерина села в постели, подтянув колени к подбородку. Она словно забыла о своей наготе.

— Вадим, я, конечно, тронута твоей заботой… А тебе не приходило в голову, что однажды я могу попасть в такую ситуацию, когда мне все-таки придется столкнуться со всем тем, от чего ты меня хотел уберечь… И я просто не буду готова, и удар будет страшнее…

Вадим Петрович с удивлением смотрел на Катю, словно видел ее в первый раз. Да и она сама удивлялась себе, своим словам, связанным в четко оформленные мысли совершенно взрослой и какой-то неженской логикой. Словно не Катя говорила все это Вадиму, а какая-то другая, незнакомая ей самой женщина.

— Знаешь, когда я была маленькой, отец заставил меня заниматься хореографией. А я ненавидела танцы, очень уставала и злилась на отца, однажды даже сказала ему, что он меня не любит. А отец улыбнулся и ответил мне так, что я запомнила на всю жизнь. Он сказал: «Запомни, девочка, настоящая любовь — это не тогда, когда сюсюкают и жалеют, а когда находят в душе силы, чтобы сделав тому, кого любишь, больно — этим сделать его более сильным и защищенным. Сейчас ты не понимаешь, почему я мучаю тебя этими танцами. Вот когда вырастешь большая и красивая, когда на твои ноги будут мужики оборачиваться — может тогда поймешь…» Много лет спустя я вспомнила эти слова и поняла… Катерина посмотрела на Вадима и тем же тоном сказала:

— Не пей один, Вадим… Налей уж и мне — за компанию. Муж и жена — одна сатана. Ты меня слышишь, Вадик?!

Вадим Петрович встрепенулся, словно вышел из оцепенения, в которое его погрузили слова и глаза Кати. Он сходил за еще одним фужером, налил в него коньяку и протянул жене. Катя коротко чокнулась с мужем и резко выпила до дна, а потом, чуть поморщившись, передернула плечами и вновь ожидающе посмотрела на Вадима.

— Понимаешь, Катюша… От того кошмара, который вокруг творится, можно, нет, даже не сгореть… Истлеть… Но этот мир придумал не я, и правила в нем тоже устанавливали совсем другие люди…

— Кто же? — спросила Катерина, чувствуя, как коньяк истомно катится по всем жилкам тела.

— Кто? Те, кто насилуют эту страну вместе с ее народом с семнадцатого года, насилуют бесстыдно и грязно… Катя смотрела на Вадима Петровича широко распахнутыми глазами.

Гончаров отхлебнул из своего бокала, закурил новую сигарету и усмехнулся:

— Тебе, наверное, страшно слышать такие слова от номенклатурного работника… Но дело в том, что я никогда не питал особых иллюзий относительно системы… Я ведь рассказывал тебе, что вырос в детдоме. Так вот еще с тех времен, с детства, я помню правило номер один — нужно успеть добежать до стола и схватить свою ложку. Кто не успевает — остается голодным, а голодным быть не хотелось, хотелось вырасти большим и сильным, чтобы однажды взять и поменять в этой жизни правила игры на более добрые и справедливые. Для этого нужно было, как мне казалось когда-то, расти и расти, потому что чем выше ты стоишь, тем больше у тебя возможностей сделать что-то для тех, кто внизу…

Гончаров снова замолчал, глубоко затянувшись сигаретой. Ее огонек разгорался в полумраке комнаты, словно недобрый глаз неведомого зверя.

— Но система перехитрила — она оказалась слишком хорошо защищена. На каждом уровне — свои неписанные правила, и ты никогда не сможешь перейти на более высокий уровень, пока на тебе не испытают все правила более низкого. А на новом уровне — новые правила, и ты начинаешь все сначала…

А для того — чтобы двигаться с уровня на уровень, нужно быть полезным, лучше даже — необходимым. Необходимым для того, чтобы помогать системе делать дела. То есть деньги. Обороты, которые официально нигде не учтены, но которые контролируются гораздо лучше официальных… Я говорю «система», потому что все люди, которых я знаю, оставляют себе от этих оборотов крохи, а остальное уходит куда-то еще. Но на эти крохи можно жить, причем сравнительно неплохо, с некоторым комфортом…

Вадим замолчал, переждал, пока голос Высоцкого не выплеснет в тишину комнаты надрыв и боль «Охоты на волков».

— Да, все мы волки, бежим по офлажкованным дорожкам… Катя обняла его за плечи, прижалась голой грудью к спине.

— Вадик, а тебе не страшно? Вадим Петрович хмыкнул и, не оборачиваясь, начал гладить Катины руки.

— С некоторых пор я лично боюсь только простуды… Теперь вот, правда, стал бояться за тебя… Потому что ты — дополнительный крючок, на котором меня можно держать, чтобы не рыпался и не слишком увлекался собственной игрой… Пока моя маленькая личная игра не начнет мешать большой игре системы — можно спать спокойно. Ты даже не представляешь, с каким остервенением разные начальники, истребляющие родимые пятна капитализма, толкаются локтями у этой кормушки… И чем выше начальник, тем больше у него аппетит… А что касается МВД и КГБ — конечно, в этих структурах знают многое. Но десятки или даже тысячи чистых романтиков внизу, на земле, натыкаются лишь на осколки мозаики, поэтому не могут увидеть всю картину в целом, а следовательно, и сделать глобально ничего не могут! А если и пытаются, то ломают себе шеи! Те же в этих органах, кто способны видеть хотя бы фрагменты мозаики, — сами в игре… и вынуждены подчиняться ее правилам… Стухло все, Катюша… Рыба с головы гниет… Катя обняла его еще крепче и прошептала в самое ухо:

— Тогда зачем же ты во всем этом… Зачем это тебе?

Он повернулся к ней, обнял ее, начал гладить ее грудь, живот и бедра.

— Родная моя, я бегу перед паровозом в длинном тоннеле — бегу из последних сил, потому что по бокам, стены — никуда мне с рельсов не соскочить. А надеюсь я только на то, что тоннель закончится раньше, чем мои силы, и я смогу отпрыгнуть в сторону…

— Иди ко мне, — простонала Катя, извиваясь под руками Вадима. — Иди ко мне, мой хороший, я хочу быть с тобой я хочу дать тебе новые силы… Я хочу, хочу… а-а-а!…

Он вошел в нее настолько плавно и бережно, что и сам не понял точно, когда это произошло. Вадиму казалось, что он полностью погружается в Катерину, растворяется в ней, растворяется настолько, что начинает рассыпаться его сущность. Ощущение это было настолько глубоким и острым, что вызывало даже легкий неосознанный страх. Он не хотел признаваться себе, что с этой женщиной, которой не исполнилось еще и двадцати, он, Гончаров — битый, матерый мужик, — вдруг начал понемногу терять контроль над собой, над своей волей.

Потом они, мокрые от любовного пота, лежали на скомканных простынях. Катерина сбегала на кухню за холодным клюквенным морсом и попыталась было продолжить свои расспросы, но Вадим приложил палец к ее губам.

— Не торопись, родная… Я все тебе расскажу, но сразу, за один раз — это невозможно. Ни одна голова — даже такая светлая, как у тебя, — этого не выдержит. Информацией можно отравиться так же, как и едой — после долгого голода. «Любовь к жизни» Лондона читала? Помнишь, там этого бедолагу кормили понемногу… Не торопись, Катюша…