– Зарисовать нас? – переспрашивает Мэй. – Как пиктов, что ли?

Папа рассказал им, что пикты были самыми первыми англичанами, еще до того, как сюда стали приходить люди из Рима или Франции или, например, Дании и Нидерландов. Папе нравятся пикты. Они зарисовывали себя синей краской с ног до головы, чтобы напугать римских солдат, только это все равно не сработало.

– Зарисовать вас для картины, – говорит Обри. – Помните, как я нарисовал картину с Дженни? Вот что-то в этом роде.

По мнению Алли, картина с Дженни – на самом деле картина с платьем и пианино. Обри рисует так, как папа рассуждает о живописи, словно бы вовсе неважно, кто создает все эти образы.

– И во что нам нужно одеться? – спрашивает она.

Обри улыбается ей.

– Мне кажется, в серое. И я хочу, чтобы вы сидели в том сером кресле, которое ваш папа купил на аукционе. Я спросил папу, он согласен.

– А маму? – спрашивает Мэй.

– Она сказала, что позирование приучит вас к дисциплине. Особенно тебя, Мэй. Лишь бы не мешало вашему учению.

* * *

Поэтому всю следующую неделю Алли и Мэй возвращаются домой из школы, переодеваются в серые платья, которые для них уже приготовил Обри, идут в гостиную и садятся в серое кресло. Папа разрешил Обри завесить обои серым шелком. Садятся и сидят. Мэй думала, что Обри будет с ними разговаривать, рассказывать им разные истории, пока он рисует, но он молчит, а когда Мэй спрашивает Алли, что сказала Кейт Крэншоу Шарлотте Хейз, которая принесла в школу куклу, Обри хмурится и велит ей сидеть тихо.

– Когда закончу, мы с вами поиграем, – говорит он. – И я принес вам угощение к ужину, в знак благодарности.

Алли повторяет в уме таблицу умножения до самых «двенадцать на двенадцать». Затем переходит к простым числам. Конечно, чем больше числа, тем их становится меньше, потому что простые числа, разумеется, кратны сами себе, но мисс Джонсон говорит, что их ряд бесконечен, а это значит, что Алли никогда не доберется до их конца, даже когда вырастет и сможет держать в уме самые большие числа.

– Пожалуйста, посиди тихонько, Мэй, – говорит Обри. – Я знаю, что это скучно, но мне нужно, чтобы ты не шевелилась. Притворись-ка для меня статуей.

В мамином письме было сказано, что мама рада успехам Алли в учении и что мама надеется, что если Алли и дальше будет так же усердно трудиться, то сумеет найти работу и стать независимой женщиной. Но Алли слишком много думает о себе и должна помнить, что истинная работа – лишь та, что помогает облегчить ужасы страдания и нищеты, о которых Алли пора бы уже узнать получше. Маму беспокоит, что Алли выказывает признаки нервического, изнеженного характера, и она боится, что если эти наклонности не пресечь, то вся работа Алли пойдет насмарку, потому что от глупой, нервной женщины нет никакой пользы, она живет лишь чужими трудами и силами. Алли должна приучить себя к самодисциплине, как приучила к ней себя мама.

Затем мама погладила Алли по голове. Мама сказала, что хочет, чтобы Алли доказала себе и ей, что она сумеет причинить себе боль и сумеет потом эту боль вынести, не жалуясь, не закатывая истерик. Мама взяла свечу со стола и зажгла ее от камина. Она велела Алли закатать рукав выше локтя, потому что мы не выставляем напоказ испытаний, которые избрали себе сами, а храним их молча, глубоко в себе. И Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно[10].

У Алли затекла нога. Кажется, Обри смотрит на Мэй. Она медленно вытягивает ногу, ставит ее обратно. Не двигая головой, косится в сторону сада. Глазам от этого делается больно, зато она видит дрозда, сидящего на трубе соседнего дома, и прилетевшую к нему другую птицу. Смеркается. Похоже, на улице дождь.

«Персефона и Деметра»

Альфред Моберли, 1872

Холст, масло, 103 × 134 Подписано, датировано 1872

Провенанс: Джеймс Данн (арт-дилер), 1874; Джон Дэлби (Манчестер), 1875; Уильям Дэлби (по наследству); «Крауч и Сандерсон» (арт-дилеры), 1949; галерея «Виктория», 1950.

В кружке Моберли Персефона в то время была излюбленной темой, но Моберли создал неоднозначную и сложную ее вариацию, передав через подростковую угловатость своей дочери всю межмирность центральной фигуры. Спускаясь в ад, его Персефона оглядывается на мать – на зрителя, на художника – за пределами картины. Здесь нет ни цветов, ни плодов, никаких рогов изобилия, и Моберли, что для него весьма необычно, уделяет больше внимания пейзажу подземного мира, нежели женскому образу. Ноги ведут ее в пещеру с тенями, с темными фигурами во тьме, которые не каждый зритель сумеет разглядеть. Осенний мир, который она покидает, уже охвачен тленом. Три листка – три тонких, как вены, скелетика – кружат на переднем плане, поникшие деревья стоят обнаженные, неподвижные. Птицы не поют. Здесь больше незачем оставаться, и она смотрит на этот мир таким опустошенным взглядом, возможно обернувшись в последний раз не к нему, а к матери Деметре, которая давно ушла.

* * *

Здесь душно. Перед началом выступления миссис Батлер[11], когда люди еще проталкивались меж рядов в поисках последних свободных мест, какой-то мужчина, вскарабкавшись на стул, открыл окна. Алли вертит головой, задевая шляпкой мамино плечо. Сзади толпятся стоящие слушатели, еще ряда три, и мужчины, и женщины, чьи юбки спорят друг с дружкой, будто плохо подобранные цветы в букете.

Мама склоняет голову, шепчет:

– Слушай, что она говорит, Алли.

Алли слушает. Миссис Батлер рассказывает, что происходит в Париже, откуда она только что вернулась. Police des Moeurs (полиция нравов, думает Алли, вот только moeurs означает еще и «уклады»; возможно, эта двусмысленность поможет ей что-то понять о французах?) рыщет ночами по улицам, хватают всех, кто может быть уличен в проституции, то есть всех женщин, которые не могут доказать, что они не проститутки. Одетым в штатское платье полицейским, которых набирают в основном из отставных солдат, необходимо выполнить определенную норму. Даже присутствие мужа не считается убедительным доказательством добродетельности, и поэтому в полиции оказались несколько высокородных дам с безупречной репутацией, которые просто шли по улице к своему экипажу после спектакля или бала. Миссис Батлер рассказывает собравшейся публике о молодой матери, у которой захворал ребенок, когда ее муж, железнодорожный служащий, уехал по рабочей надобности в другой город. Ребенку становилось все хуже и хуже. Мать решила сбегать за доктором, хоть для этого ей и пришлось оставить ребенка на полчаса одного в колыбельке, но на улице ее схватили полицейские, связали, затолкали в фургон с попавшимися им в тот вечер другими женщинами и отвезли в Сен-Лазар, где женщин подвергают насильственному осмотру, якобы для того, чтобы диагностировать у них венерические заболевания, назначить лечение и не позволять им более заражать парижских джентльменов. И хотя эта женщина немедленно согласилась на осмотр, чтобы вернуться к ребенку, ее продержали взаперти пять дней. Ребенок, голодный и беспомощный, умер в одиночестве. Agents des moeurs обязаны произвести определенное количество арестов в день. Когда на улицах бывает мало женщин, полиция по ночам вламывается в дома бедняков, требуя предоставить им доказательства того, что хозяйка дома имеет законные средства к существованию. Но как это докажешь в три часа ночи? Поэтому парижские швеи и торговки частенько выпрыгивают в окна, заслышав у дверей полицию.