Они расчищают себе место для сна, огораживают место для костра, разводят огонь. Алли сворачивает чашечки из листьев, чтобы набрать дождевой воды. Дважды они слышат шаги в лесу, и один раз со стороны реки до них доносится обрывок песни и хриплый смех. Они заворачивают коренья в листья, чтобы запечь их на огне. И тут появляется Дженни и тычет в листву зонтом. Что это они творят, куда попрятались, знают ведь, что бабушка придет в гости. Каково приходится их бедной маме, они подумали? Дженни облазила весь сад, перемазала чулки и туфли, промокла до нитки и уж хотела сказать маме, что они убежали на улицу. Домой, сейчас же, – через заднюю дверь, – немедленно переодеваться, вот уж не хотела бы она оказаться на их месте, когда бабушка уйдет и мама хоть немного опомнится. Господи боже, Мэй, да ты посмотри на свои ботинки! Значит, так, мыть их будешь сама. Алли, ты что, сидела в грязи, дрянная девчонка? О чем вы только думали? Бедная ваша мама! Вот негодницы.

Дженни вытаскивает Мэй за руки, с размаху отвешивает ей две пощечины. Алли вылезает сама – торопливо, на четвереньках – и получает затрещину, еще не успев встать на ноги. Дженни выросла в другой среде, говорит мама, поэтому в гневе она иногда дает волю рукам. Не сомневаюсь, что вы получили по заслугам. Алли прижимает холодную ладонь к щеке.

– Живо домой! – Дженни хватает их за руки, тащит за собой по мокрой траве. – Не будет вам никакого пирога.

* * *

Алли велят завернуть пирог, чтобы назавтра отнести его детям в воскресную школу при церкви Святого Иоанна. Подарки от тети Мэри, в облачках папиросной бумаги и лент из лондонских магазинов, отправятся в детскую больницу. Бабушка сказала маме, что весьма удручена тем, какие у нее непослушные и дурно воспитанные дочери, но этого и следовало ожидать, раз она отправила их учиться в школу, где поощряют мирские устремления и где новые знания ценят выше, чем заветы Христа. Мама уделяет больше времени безнравственным уличным женщинам, чем спасению душ, за которые она в ответе пред Господом. Вашей маме, говорит Дженни, которая приходит ровно в пять, чтобы задернуть шторы и запереть дверь, пришлось выйти из комнаты, потому что ей сделалось дурно. Как посмели Алли и Мэй так обойтись со своей мамой? И чтобы ни единого звука, до завтрашнего утра их и слышать никто не желает. Им еще повезло, что у них такая добрая мама, других детей за подобные выкрутасы выпороли бы так, что они сидеть не могли.

* * *

Но кое-кто желает их слышать. После того как приходят гости, кто-то тихонько поднимается по лестнице и дергает ручку их двери.

– Алли?

Это Обри.

– Мы не спим, – отвечает она. – Мы плохо себя вели.

Обри заходит в комнату, закрывает за собой дверь.

– Я знаю.

Мэй отодвигается в сторону, шлепает ладошкой по одеялу. Обри садится.

– Ваш папа попросил меня как следует поглядеть на картину в его студии. Он уже показывал мне ее вчера, так что, наверное, он знает, что я заглянул к вам. Счастливого дня рождения, Алли.

Она снова кладет голову на подушку.

– Никакой он не счастливый.

– Похоже на то. Может, вот это его исправит?

Он вытаскивает что-то из-за пазухи – сверток, два свертка.

– РДС тоже вам кое-что принес. Он постарается к вам пробраться попозже, когда ваша мама уйдет к себе. А ваш папа разрешил мне в следующую субботу сводить вас куда-нибудь выпить чаю. Так что не унывай, принцесса Аль.

Она развернет свертки завтра. Сейчас ей не хочется никаких подарков. Может быть, если она утром отдаст их маме – для бедных детей, мама поймет, что она совсем не хотела вести себя плохо. Но тогда мама захочет узнать, когда Обри отдал ей подарки, и рассердится на Обри и папу.

Мэй размеренно дышит, но Алли все вглядывается в темноту, вслушивается в доносящиеся снизу голоса. Им велели идти в сад, значит, тут она ничего плохого не сделала. Дженни отругала бы их, если бы играли на лужайке, промокли и наследили, но, может быть, мама простила бы их, успей они вернуться и переодеться до бабушкиного прихода. Или, может, они правильно сделали, что спрятались в кустах, надо только было повнимательнее следить за одеждой и ботинками. Впрочем, неважно, что именно она сделала не так, потому что мама снова убедилась, что она плохая. Она не заслуживает подарков Обри.

* * *

Обри отводит их к Дэниэлсу. У девочек в школе только и разговоров об этой кондитерской, но Алли и Мэй ни разу здесь не были. Мама будет в детской больнице до самого вечера, и Алли почти не сомневается в том, что ни папа, ни Обри не сказали ей об этой их вылазке. Они садятся на омнибус, доезжают до торговой части города – папина контора находится неподалеку – и выходят на площади возле Королевской биржи, там, где фонтан. Впервые за много недель не идет дождь, и они ступают своими самыми нарядными туфлями по пыльной брусчатке. Прижавшись к Обри, Алли запрокидывает голову, чтобы взглянуть на самый верх биржи, которая высокой горой – хоть Алли не видела ни одной горы – вырисовывается на фоне серого неба. Голуби, крошечные, как камешки, гнездятся на уступах крыши. Вверх-вниз по лестницам с муравьиным усердием бегают мужчины в темных костюмах. Папа объяснял, что тут происходит, и не раз, и Алли даже казалось, что она все поняла, но запомнить не запомнила. Люди покупают и продают вещи, которых там нет. Мэй прыгает с камня на камень, играет, наверное, сама с собой в классики. Из фонтана брызжет вода, оставляя на булыжниках темные разводы. Женщин здесь немного, несколько одетых в лохмотья нищенок сидят под аркой, куда их ведет Обри, и еще двое – в шляпках и длинных юбках – идут по другой стороне площади. Алли хочется остановиться и все рассмотреть.

– Идем, – говорит Обри. – Вы будете меренги или эклеры? И, если хотите, можете выпить французского шоколада вместо чая.

Мэй, застыв на маленьком камешке с поднятой ногой, вскидывает голову и принимается делать такие огромные шаги, что, кажется, вот-вот упадет. Обри, пальто у которого распахнулось и хлопает на ветру, вытягивает руку, Мэй подпрыгивает, хватается за нее и с хохотом повисает на Обри.

– Мэй, – говорит Алли. – Не выставляй себя напоказ.

Обри и Мэй кружатся по биржевой площади, держась за руки, закинув головы назад.

– Именно это я и делаю, принцесса Аль, – кричит Обри. – Это и есть работа художника, выставлять себя напоказ. Себя и своих друзей.

* * *

Когда они едут домой, сидящий позади Обри наклоняется к ним:

– Алли и Мэй, я хочу попросить вас об одолжении. Об очень большом одолжении.

Они оборачиваются к нему, три их лица у закопченного окошка складываются в трясущийся треугольник.

– Нас? – переспрашивает Алли.

Она никогда толком не знает, не шутит ли он, не попросит ли он их слетать с ним в Тимбукту на ковре-самолете или пойти на праздник по случаю дня рождения живущих в саду лисят.

– Я хочу вас зарисовать.