– Вот и то, что я печатала для Степаныча, не твое дело тоже! Уходите! А то я ему нажалуюсь!

Лялька мгновенно сузила глаза, поджала губы и вдруг сделалась похожа на злую, побитую временем лисицу. И с чего это ее все считали симпатичной? Ничего она не симпатичная. И не молодая совсем. Ей стопроцентно под сорок. А возраст она умело прячет за маской неулыбчивости и негневливости.

– Старая ты! – выпалила Саша и сбежала со школьных ступенек. Остановилась, сжала кулаки и еще раз выпалила: – Старая ты! Старая и злая!!!

Лялька ахнула, попятилась. Лицо ее пошло красными пятнами. Она нагнула голову, покусала тонкие губы. Потом оттолкнула от двери Маринку, потянула дверь на себя, но прежде чем ее захлопнуть, прокричала вслед уходящим гостьям:

– Я старая и злая, а ты убийца!!!

И все, захлопнула дверь, гадина, лязгнув задвижкой.

Они обе остолбенели. Саша от обиды. Маринка от неожиданности. Какое-то время она стояла, посматривая на Сашу совершенно бездумно. Мелькали в глазах обрывки каких-то догадок, да и только. Но потом в ее мозгах, не отягощенных ничем, кроме регулярных подсчетов и нечеловеческого любопытства, вдруг начало что-то созревать. Она задумалась, покусала вечно обветренные губы, покрутила головой туда-сюда, будто пыталась выпростать толстую шею из тугого воротника. Но воротника не было никакого. На Маринке был надет сарафан с крупным васильком на широченных размеров – со строительную стропу – лямках.

– Вот так, значится, ага... – выдала она после долгих напряженных размышлений. – Вот это, стало быть, Степаныч... Ага...

Она, додумавшись до такого ужаса, округлившего ей глаза, попятилась от Саши. И когда очутилась от нее на безопасном расстоянии, выпалила:

– Как же это ты так, девка???

И умчалась тут же, развевая подолом, разносить по деревне несусветную новость...

Сегодня с утра шел дождь, но Саша настырно полезла в картофельные борозды, начав копать.

Зачем ей это было нужно, она и сама не знала. Месила лопатой вязкий чернозем, выколупывала из грязи крохотные неуродившиеся картофелины, кидала их в ведро. Потом несла ведро в сарай, высыпала картошку в угол на расстеленную мешковину. И снова лезла в огород. Потом, когда места на мешковине больше не осталось, ей все надоело, она вернулась в дом. Залезла в грязной обуви на кровать, закрыла глаза и пролежала так неизвестно сколько, все анализируя, все вспоминая и отчаянно тоскуя по матери.

– Мне очень плохо, ма... – прошептала она в темноту комнаты, за окном был уже вечер, свесила ноги с кровати, стащила с себя грязную обувь и, неся ее в руках, босиком прошла к порогу.

Включила свет во всем доме, помыла все – и обувь, и пол, где наследила. Потом поменяла белье на кровати, взбила подушки, как обычно это делала мать. Пошла в кухню. Вдруг захотелось есть. Первый раз со дня ее смерти Саше захотелось есть. Наверное, ее возня с картошкой на свежем воздухе разбудила давно уснувший аппетит.

Поставила сковородку на плиту, разбила в нее два яйца, посыпала зеленым луком, накрыла крышкой, присела рядышком с плитой на мамину высокую табуретку. Она всегда на ней сидела, когда что-то надо было постоянно помешивать или переворачивать. Табуретку еще отец для Маши сделал, жалея ее натруженные ноги. Шутка ли: три раза за день на ферму и обратно, потом еще дома накормить всех, дом в порядке содержать, постирать, погладить. Вот табуретку из сострадания и смастерил.

– Лучше бы ты, папочка, смастерил для нее семейное счастье, – проговорила Саша, попрыгала на отцовском изделии и тут же перепуганно вздрогнула от короткого стука в кухонное окно.

Окно выходило в огород. Кому понадобилось в такое позднее время туда забредать? Видно не было ничего, кроме черного квадрата стекла. Вот дура, забыла шторки сдвинуть, ее видно как на ладони, а того, кто стучит – нет.

– Кто там? – громко позвала Саша и отключила газ. – Кто стучит?

– Сашка, открой! – попросил женский голос, показавшийся Саше очень знакомым. – Открой, мне очень нужно с тобой поговорить!

– Да кто там, наконец???

Она так и не вспомнила голос. В голову полезла и Лялька, и Маринка, и даже – господи спаси – мать покойная. Вдруг в огороде ее привидение бродит?!

– Да я это – Таня Вострикова! Что, не узнала, что ли?

– Фу-ты! – Саша выдохнула с облегчением, сползла с высокого табурета и поспешила в сенцы, открывать заднюю дверь. – Входи, чего ты так поздно-то?

Татьяна, прежде чем перешагнуть порог, долго скребыхала подошвами кроссовок о металлическую чистилку, врытую возле порога покойным Сашиным отцом. Осторожно вошла, поздоровалась.

– Чего так поздно, Тань? Пройдешь в дом?

– Пройду, только... – Она попридержала Сашу за рукав олимпийки. – Прежде чем начнешь ахать и удивляться, выслушай меня. Обещаешь?

– Ладно. – Саша пожала плечами и пошла в дом, Таня последовала за ней. – Яичницу будешь?

– Буду, – обрадовалась та. – Жрать охота, не знаешь как!

– Что же тебя в городе на высокооплачиваемой работе не подкармливают?

Саша влезла в шкаф, достала две тарелки, положила в каждую по глазку, по помидору и по куску хлеба. Поставила все на стол, села сама и пригласила гостью.

Та, стоявшая все это время боком к ней, села, резко подняла голову и с болезненной гримасой уставилась на Сашу.

– Вот! – выдохнула она, заметив, как Саша от неожиданности отпрянула, а потом начала изучать ее подживающие, но еще не совсем зажившие царапины. – Видишь?

– Вижу, – кивнула Саша, взяла вилку, воткнула ее в середину желтка. – И что это?

– Царапины! – Таня тоже взяла вилку и тоже начала расправляться с глазуньей.

– Вижу, что царапины, – фыркнула хозяйка. – Не пойму, что это за царапины? Ты что, в крыжовник головой упала? Или у тебя работа такая: лазать сквозь колючую проволоку?

– Нет никакой работы, Саш, – выдохнула со слезой Вострикова, откусила помидор, хлеба, пожевала. – Дома я была все это время.

– Как это?! – Саша с набитым ртом уставилась на нее как на пришельца. – Все, в том числе и Бабенко, говорили, что ты уехала в город работать. Тебя тут искали! Из милиции, между прочим!

– Знаю, что искали, – она медленно жевала, глядя на Сашу жалобно и виновато. – Только дома я все это время была. Степаныч велел сидеть тихо и не высовываться.

– Степаныч???

– Он, он. И еду мне носил все эти две недели. А последние три дня будто позабыл обо мне. А у меня в доме ни корки хлеба. Подумала-подумала и решила к тебе прийти. Авось не выгонишь, авось накормишь.

– Кормлю, как видишь, – осторожно заметила Саша.

Обернулась, распахнула дверцу холодильника, она со своего места как раз до него доставала. Порылась по забитым полкам, нашла батон докторской колбасы, положила на стол, взяла в руки нож и начала нарезать ее тонкими кружочками. Потом сложила все нарезанное в Танину тарелку и приказала: