Мадлен взглянула на мать. Неужели кого-то заинтересовало ее состояние, неужели кто-то применяет к ней психотерапию? Вероятно, какой-нибудь молодой гериатр или психиатр, специализирующийся на параноидальной шизофрении. Случай Росарии представлял собой определенный интерес: несмотря па психоз и нейролептики, временами она была чрезвычайно здравомыслящей и имела необъяснимую способность видеть человека насквозь, даже если встречала его впервые. К тому же она, несмотря на сильный латиноамериканский акцент, удивительно четко выражала свои мысли. В отличие от остальных пациентов, которые главным образом страдали старческим слабоумием, ум Росарии был острым как бритва. Да и взгляд таким же. Возможно, способность проникать проницательными черными глазами в самое сердце человека и была одним из проявлений ее безумия. Росария всегда была необычной женщиной, и если бы Мадлен еще в шестнадцать лет поняла, что мать медленно слетает с катушек, что ее фокусы граничат с сумасшествием, все могло бы сложиться совершенно иначе. И, безусловно, она никогда бы не приняла того рокового решения…

— Разве это плохо, мама? Доктор явно хочет тебе помочь. Ты должна этим воспользоваться. Может, расскажешь ему, что тебя беспокоит? Уверена, ему будет интересно услышать о твоей жизни. Обычно людей завораживают истории о Кубе и твоем бегстве из Гаваны — от этого у них мурашки бегут по коже.

Послышался мелодичный звон, и Мадлен подняла глаза. Молодая нянечка по имени Беатрис прикатила тележку с чаем. Мадлен вскочила, чтобы ей помочь: взяла наполненные до краев чашки и расставила их на столиках перед дремлющими пациентами.

Она поставила на столик-приставку перед матерью пустую чашку и нащупала в сумочке маленькую бутылочку рома. Не слишком умно мешать алкоголь и лекарства, но, черт побери, глоточек рома — крошечное удовольствие в безрадостной жизни Росарии. Она как раз наливала добрую порцию в чашку, когда неожиданно Росария крепко схватила ее за запястье. Чашка опрокинулась, и ром пролился на ковер.

— Что это, Магдалена? — воскликнула она. — Что это за нечистая вещь у тебя на блузке?

Испуг матери и ее судорожная хватка заставили Мадлен опустить глаза на грудь: неужели по ней ползет какое-то мерзкое насекомое? Но мать не сводила глаз с броши Эдмунда.

Мадлен натянуто рассмеялась. Неужели от броши веет злом?

— Мама, не волнуйся. Это просто брошь. Она вовсе не грязная, просто она из олова.

Она высвободилась и мягко похлопала мать по руке, пытаясь успокоить, но глаза Росарии расширились от ужаса.

— Сними это, Магдалена! — взвизгнула она. — Это не брошь. Сними это немедленно! У человека, которому она принадлежала, маль де охо — дурной глаз. На ней грязь. Если будешь носить ее, к тому же так близко к сердцу… заболеешь.

— Успокойся, — прошептала Мадлен. — Не кричи. Придет смотрительница и выгонит нас.

Она быстро отстегнула брошь и незаметно положила ее в сумочку.

— Смотри, ее нет. Забудем об этом. Успокойся, успокойся.

Росария дрожала, размахивая руками.

— Кто бы ни дал тебе эту вещь, ихита миа, не смотри ему в глаза. Пообещай мне. Никогда не смотри ему в глаза. Он принесет тебе беду. Он может убить тебя своим дурным глазом. Никогда не забывай, насколько ты восприимчива, Магдалена. Будь начеку!

Мадлен застыла при воспоминании об Эдмунде.

«Господи, — подумала она, — а что, если мама права?»

Несмотря на тропическую жару, она крутила педали изо всех сил, когда ехала по Флеминг-стрит. Она пересекла Дюваль-стрит, по которой туристы и местные жители носились, словно трудяги-муравьи. Мужчина с вопящим попугаем на голове промчался на большом пурпурно-розовом «харлее». Она свернула налево, на Элизабет-стрит, и миновала кафе Марио. В тени раскидистых палисандровых деревьев кубинцы потягивали кофе из крошечных чашечек — кафеситос — и курили собственноручно скрученные сигары. Из радиоприемника, настроенного на волну Гаваны, неслись потрескивающие, приглушенные ритмы румбы. Она окинула взглядом сидящих мужчин и помахала одному из них, Хосе Мануэлю, единственному, кто в это время дня потягивал ром. Он был дальним родственником со стороны матери, одноногим инвалидом. Когда он покидал Кубу, его плот перевернулся. Акула сильно покусала его, но Хосе повезло больше, чем его товарищам, которых акулы просто сожрали живьем. Какой-то ловец креветок нашел его среди корней мангровых деревьев на крошечной болотистой отмели. Нога уже загнивала, поэтому доктора ее ампутировали. Хосе Мануэль будто заново родился и с тех пор целыми днями праздновал свое второе рождение. Он всегда настаивал на том, чтобы она называла его дядей, щипал за зад (с тех пор как у нее выросла грудь) и заставлял говорить только по-испански.

Влажный воздух окутывал тяжелыми испарениями, хотя на улице стоял только май; Несмотря ни на что, она любила это время года, когда вот-вот должны были начаться грозы, а после все зазеленеет и пойдет в рост буквально на глазах. Туристы уедут из города, толпа, собиравшаяся ближе к вечеру на площади Маллори — все более пьяная и потерявшая интерес к уличным артистам, — постепенно поредеет, и унылая, обветшавшая Дюваль-стрит станет похожа на покинутый город-призрак, лишь несколько «стойких солдатиков» будут пить бесплатное кубинское ледяное пиво под крытыми соломой крышами дешевых баров. Салуны «Неряха Джон» и «Капитан Тони» будут открыты, как обычно. Но что могло быть лучше, чем ленивое, спокойное безразличие этого острова?

Она свернула направо на Итон, а там уже виднелась вдалеке огромная крона баньяна — своеобразный ориентир для всего города… в ее собственном саду. Курица с выводком из шести крошечных цыплят перебежала дорогу и принялась квохтать вокруг них. Впереди возник затор, и какой-то мужчина размахивал красным леденцом на палочке, призывая Мадлен снизить скорость. Опять раскапывали дренажные канавы. За причудливыми домами в багамском стиле она свернула на Черри-лейн, где в лачугах жили чернокожие бедняки.

Дорога была в выбоинах, повсюду валялась галька, и ей пришлось слезть с велосипеда. Именно поэтому она и увидела старика, которого ей было велено обходить десятой дорогой, сидящего на пристроенном крыльце своей хибары. У лачуги была ржавая жестяная крыша, на окнах и двери — выгоревшие на солнце занавески. Он был родом с Ямайки, черный как смоль, совершенно беззубый. Мама говорила, чтобы она никогда не смотрела ему в глаза. У него был дурной глаз, он мог навредить детям. «Эти выходцы с Ямайки занимаются колдовством, — говорила мама. — Они используют силу не для того, чтобы сделать людей лучше или приготовить для них любовное зелье. Ничего подобного». Мама никогда не даст зелья, не наложит проклятие, если клиент не будет настаивать и не заплатит дополнительно.

Старик увидел приближающуюся Мадлен и поднялся с кресла-качалки. Он перегнулся через перила, чтобы встретиться с ней взглядом. И она не смогла сдержаться, ее так и манили эти глаза. Проходя мимо, она взглянула ему прямо в лицо. Он улыбнулся своей беззубой улыбкой. «Ой, — подумала она, — какая ерунда!» Он совершенно безобиден.

В ту ночь ее так и выворачивало наизнанку. Она рвала чем-то черным, от рвоты воняло дерьмом. Казалось, этому не будет конца. Никто не знал, в чем дело, даже доктор из Нового Орлеана, папин собутыльник. Он хотел вызвать «скорую», но когда Мадлен призналась матери, что виделась со стариком, Росария отказалась от помощи медиков. Она сказала папе и доктору, что эта болезнь в больницах не лечится. А пока они жарко спорили, мама уже послала за знахаркой — крупной черноволосой женщиной по имени Эсперанса. В мгновение ока та явилась с баночками и корзинами со снадобьями. Она жгла травы, разгоняя едкий дым над Мадлен, одновременно поглаживая ее обнаженное тело пучками свежей травы и омывая водой из Флориды. Неожиданно начавшаяся рвота также неожиданно и прекратилась.