Я писала музыку на стихи Гарсиа Лорки и пела: «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, в апельсиновой роще старой, в любом цветке».

Я ввергала себя в мрачный экстаз и чувствовала связь со всеми, кто ушел раньше меня, «…послушайте, еще меня любите за то, что я умру…». Я чувствовала все страдание в мире и непомерную тяжесть креста.

Бедный мой муж.

– Очень смешно, – мой внутренний психоаналитик обычно полон сарказма. – Скажите честно, а вы не принимали наркотики? ЛСД, например?

– Нет, конечно. Почему вы об этом спрашиваете?

– Потому что то, что вы описываете, очень похоже на так называемый «Bad trip». Обратная сторона медали при приеме ЛСД. Знаете такого английского писателя Олдоса Хаксли? Известный мистик двадцатого столетия. Прославился романом-антиутопией «О, дивный, новый мир!» и многими другими произведениями. А также тем, что много лет занимался медитацией в стремлении обрести духовное прозрение, а за два года до смерти попробовал ЛСД, препарат, который только что изобрели. И прозрел старик Хаксли, сказал, что не нужно было столько лет заниматься ерундой, а нужно было сразу принять ЛСД, потому что никакая медитация в подметки не годится. И все наши озарения имеют химическую природу. Мозг сам синтезирует вещества, под влиянием которых человек испытывает чувство эйфории, всемогущества, беспричинного счастья, острого понимания смысла жизни, различные мистические озарения и тому подобные переживания. Создает величайшие произведения искусства. Совершает невозможное. Что является толчком к выработке этих веществ, не всегда понятно. Но чаще всего длительная медитация либо действия, по длительности и сосредоточенности похожие на медитацию, – в вашем случае долгая игра на рояле или долгая сосредоточенность на мысли о смерти. Часто такое состояние испытывают спортсмены, особенно марафонцы, даже есть термин «эйфория бегуна». Но ведь длительный бег – суть та же медитация. Даже элементарные гормоны – хозяева нашего настроения. Любовь – гормональная эйфория чистой воды. И никакой мистики.

– Внутренний голос, ты просто скептик. Старый, циничный пердун! Я тебе не верю! Это слишком обыденно, чтобы быть правдой.

– Как раз наоборот. Правда ведь всегда обыденна. И не очень красива. Она же не старается никому понравиться. Правда не романтична. Страдания и смерть прекрасны на бумаге. В жизни они отвратительны.

А может быть, он прав, мой внутренний голос? Я раньше все время ждала вдохновения, вглядывалась в небеса, удивлялась, почему не приходит, переживала. А теперь просто сажусь за рояль и начинаю играть, или слушать музыку, или писать. Поначалу ничего не получается, я чувствую отчаяние и собственную бездарность, но постепенно, иногда раньше, иногда позже, начинают проступать слова и фразы, очень корявые поначалу, но потом как будто все проясняется, становится кристально чистым и понятным. Дальше все получается очень легко, без усилий, само по себе, счастье становится нестерпимым, и появляется уверенность, что я все могу! Хотя я вам все-таки признаюсь, мне кажется, я еще не до конца распахнула дверцу в подсознание. Только приоткрыла. И не надо нотаций! Я хочу попробовать, ну вы поняли…

В это самое время распахнулась дверь, и в комнату вошел мой десятилетний сын Гриша.

– Мам, я есть хочу. Пошли в «Прованс», я закажу бургер!

– Гриша, а по-твоему, что такое эйфория?

Гриша посмотрел на меня ясными, большими глазами.

– Эйфория? Это острое воспаление счастья.

Дверь в студию почему-то долго не открывалась. Когда наконец-то открылась, я расстроилась, хоть и знала, что увижу. Студия потеряла свое сакральное значение – ее превратили в склад. Среди барабанов, клавишей, гитар, колонок, пультов и проводов вульгарно расположилась потерявшая все свое былое великолепие кухонная мебель. Коробки с посудой, вещами и книгами заполняли оставшееся пространство. Единственным радостным пятном почему-то смотрелся новый оранжевый велосипед. Вздохнув, я поднялась наверх в квартиру. Стало ясно, что ремонт здесь еще не закончен, как было обещано, и закончится неизвестно когда.

О чем можно мечтать, когда видишь, что твою спальню покрасили в темно-болотный цвет, пол плохо отциклевали, в гостиной конь не валялся, и надо все переделывать. И все считать. И за все платить. Или платить за то, что не можешь хорошо считать. Вздохнув, спускаюсь обратно в студию. Долго думаю, сидя в эпицентре этого хаоса за икеевским столом: выбросить или не выбросить печенье, что лежит непонятно с какого времени в вазочке возле макбука. Наверное, лучше выбросить, потому что продукты здесь вообще не стоит держать – в подвальном помещении могут завестись крысы. Сосед-скульптор, из мастерской напротив, говорил, что к нему уже одна приходила. Вот ужас-то! А с другой стороны – в магазин идти нет сил. Что ему будет, печенью-то. Хоть будет с чем чаю попить. Или все же выбросить? Где, кстати, мои куртки? Где постельное белье? Может, здесь? Я начинаю открывать коробки одну за другой. Так, скатерти я нашла. На кой они здесь нужны? А, полотенца, отлично, пригодятся. А где мои концертные платья?? Послезавтра опять лететь. Где все?

Я тупо смотрю на коробки. Неужели это никогда не закончится и я проведу оставшуюся жизнь в подземелье? Но, проходя мимо зеркала, понимаю, что вру. Никаких признаков страдания на моем лице не наблюдается. Напротив, это загорелое лицо почему-то очень довольное. Вот он, момент истины! Моя давняя, тайная, невысказанная мечта, простая и понятная для меня и обидная для моих близких, исполняется прямо сейчас. Ну простите меня, мои дорогие, я так давно мечтала пожить одна, ничего не готовить, никого не развлекать, ни под кого не подстраиваться и не испытывать постоянного гнета ответственности за то, как учится или не учится мой сын, что он будет есть на завтрак и что приготовить на обед. А еще надо позаниматься с ним музыкой, наверное, придется отлупить, найти нового репетитора по английскому, домработница не пришла, кровать не убрана, уроки он не делает, я сейчас сойду с ума.

«Ты не уделяешь мне внимания, я все делаю сам» – это реплика с другой, как вы понимаете, стороны. У меня не получается правильно организовывать свой быт. Боюсь, я не очень хорошая мать и явно сомнительного качества жена.

Бывший муж, ругая меня и нерадивых строителей, забрал ребенка на время, пока не кончится ремонт. Любимый благоразумно решил пережить этот «hell» у мамы. Так что никаких обязанностей, ранних подъемов, домработниц, репетиторов и недовольных лиц. «Один, совсем один». Ура! Можно завтракать в ресторанчике на углу, смотреть на улицу и читать, мечтать, писать, сочинять, наблюдать, красота-то какая!

Я радостно заваливаюсь на узкую кушетку, которая перекочевала сюда из детской, с тех пор как старший сын вырос и уехал в Канаду. Тогда же в студии обосновался старый письменный стол, символ его детства и моей первой молодости. Скатерть неожиданно оказалась очень нужной вещью в хозяйстве – ее можно постелить вместо простыни. И еще одну скатерть вместо пододеяльника. Сверху – плед. Отлично получилось! Здесь тепло. О, я кое-что нашла! Огромная, старая, перьевая подушка без наволочки, господи, ей лет, кажется, больше, чем мне, наверняка мама ее привезла еще из Минска. На ней очень удобно возлежать полусидя, как умирающий Некрасов. Раньше почему-то все советские люди спали на таких огромных квадратных подушках, а когда удавалось вырваться за границу, брезгливо ругали жлобов буржуев, у которых подушки были длинные и худые, как топ-модели. Я улеглась поудобнее и принялась мечтать.