Да и не происходит в обычной жизни и десятой доли того, что ты можешь придумать за полчаса перед тем, как заснуть. В общем трагедия – куда более высокий жанр, чем комедия. Ну а чтобы очутиться в этом мире, достаточно просто сесть за рояль или поставить пластинку. Музыка – это ключ, который открывает потайные дверцы подсознания, где есть абсолютно все, чего тебе не хватает в реальной жизни, – ожившие воспоминания, предвкушение небывалого счастья, предчувствие любви, ощущение силы, могущества и таланта, свободы и уязвимости, секса, безудержного веселья и напрасных сожалений. Почему на меня так действует минор? Почему пониженная третья ступень в ладу вызывает у меня грусть? Да разве только у меня? Почему абсолютно все дети могут определить, минор это или мажор, потому что чувствуют, что минор – грустно, а мажор – весело. Почему русские народные песни пронизаны насквозь минором, как тело кровеносными сосудами?

Вот и кончилась первая романтическая часть моего рассказа. Дальше – никакой романтики. Сплошная физиология. И география. А просто у нас климат такой. Солнца мало. Гормон счастья не вырабатывается в достаточном количестве. И единственное, что можно сделать, – это возвести печаль на пьедестал, сделав ее прекрасной. И наслаждаться этой красотой, как наркотиком. Тем более что веселиться получается только три месяца в году, да и то во второй половине августа становится понятно, что все. Приплыли. Осень. Те, которые не обременены особо тонкой натурой, могут просто погрустить в такт, тяпнуть рюмашку, утереть слезу, эх, душевно поет братуха, давай «Ветер северный, как там, зла немерено», испытать чувство сопричастности, узнавания, и, глядишь, полегчало!

Когда вы страдаете от неразделенной или потерянной любви, вы никогда не станете слушать, как кому-то хорошо и весело. Или, наоборот, попробуйте, когда вам весело, послушать что-нибудь меланхоличное. Сознание воспротивится ужасно. «Эй, выключи шарманку!»

Давным-давно у меня был сенбернар по имени Дэвид, названный так в честь Дэвида Боуи. Так вот, как только я садилась за пианино и начинала петь, он садился рядом и принимался выть. Какая-то высокая частота в моем голосе резонировала с его чувствами, и он выражал их как умел. Громко и с упоением. Соседи жаловались в милицию. Мне было и смешно, и досадно. Творить не было никакой возможности.

А что касается минора, то он просто резонирует с ощущением очередного хмурого утра или с осознанием, что ничего не изменить, или укрепляет нас в мысли, что все тщетно. А мысль эта приятна, потому что оправдывает исконно русскую лень. Недавно я видела ролик, который собрал рекордное количество просмотров. Мама пела полугодовалой малышке песню. На своем родном английском языке. Весьма профессионально. Песня была полна драматических коллизий, и голос этому вполне соответствовал. Малышка сначала улыбалась, но потом по ее личику потекли слезы и на лице отразилось страдание. Потом она снова улыбалась, потом кривилась и молча плакала. Казалось, она сопереживала. Восторженные комменты гласили: «Невероятно эмоциональный младенец, так чувствует песню!» Даже в новостях говорили про этот ролик. Внимательно посмотрев его еще раз, я заметила, что ребенок начинал улыбаться, когда заканчивалась музыкальная фраза и мама переводила дух. На особенно драматических верхних нотах девочка начинала страдать. Тут и вспомнился мне Дэвид Боуи и сенбернар Дэвид. Какая-то частота в мамином голосе очень тревожила малышку, а когда пытка заканчивалась – она улыбалась.

Музыка начинается тогда, когда звуки, эти тембрально окрашенные колебания воздуха совпадают с нашей конкретной эмоциональной вибрацией на текущий момент. Музыка, как наркотик, усиливает, делает гораздо ярче и объемнее наши эмоции, и мы даже переживаем своего рода катарсис, как оргазм.

Идем дальше. Я очень люблю джаз. Причем такой, каким его играли Джордж Гершвин, Оскар Питерсон, Луи Армстронг, Диззи Гиллеспи. Пели Элла Фитцджеральд и Билли Холидэй. Мажорный, очень мелодичный, расслабленный, местами меланхоличный, но всегда действующий на меня определенным образом. Мне становится беззаботно и хорошо, уходит спешка, беспокойство, хочется сказать: «Как же прекрасен этот мир!»

Мой учитель по специальности говорил мне перед экзаменом: «Ты же Гершвина играешь, расслабься! Представь, что ты такой старый негр, типа Оскар Питерсон, пальцы короткие, толстые, как сардельки, но играет, вообще непонятно, как он так потрясающе играет! Не суетись, ты как будто бы вечером в баре сидишь за старым немецким роялем, на крышке стоит стакан с виски и тебе просто хорошо!» Георгий Федорович закатывал глаза, живо представив себе эту нереальную для советской, пусть даже специализированной, музыкальной школы картину. Я тоже со своим воображением оказалась в прибрежном баре, полном расслабленных танцующих красивых людей, и готова была для этого стать кем угодно, даже старым негром.

Музыка выражает мысли и чувства. Выражает своим музыкальным языком. Так же, как и обычному языку, ему приходится учиться. Самый простой понимают все. Но чем больше ты слушаешь и чем больше играешь, тем больше удовольствия находишь в сложном сочетании голосов и инструментов, смещении ритмических долей, оригинальности музыкальной мысли и нетривиальности музыкальной формы. И вот тут начинается – печально известные фразы «Сумбур вместо музыки», «Музыка для музыкантов» и прочие ярлыки, которые отсекают девяносто процентов потенциальных слушателей. Если быть честными, то у них и на самом деле от такой музыки скулы сводит. Оставшиеся десять процентов попадают в категорию избранных, что существенно повышает их самооценку, и яростно шикают на ерзающих на неудобных стульях в филармонии неофитов.

Теперь подходим к самому главному. К людям, которые музыку создают. Сочиняют и исполняют. И получают от этого колоссальное удовольствие. И, если очень повезет, большие деньги.

Я люблю музыкантов. Это каста. Это те дети, которым любовь к музыке прививали отцовским ремнем и мучили, заставляя играть гаммы. Унижали морально, давая в руки дурацкую неудобную папку на веревочках, скрипку в футляре, а некоторым бедолагам так вообще виолончель. Те, которым не удалось соскочить и заявить родителям, что лучше смерть, чем музыкальная школа, как-то незаметно начинали любить музыку, потому что научились ее воспроизводить. И попадали под влияние вибраций, которые вызывали эйфорию.