Катя, конечно, врала, но узнать, что там такое происходило, почему она такая зареванная и красная, хотелось так сильно, что можно было и соврать.

– Хорошо, – кивнул гипнотизер. – Но совсем недолго.

13:06. Марина

Марина проснулась поздно и тут же побежала в полицию, даже на завод позвонить не сообразила. Пора было писать заявление.

Следователь ей не понравился – совсем молодой пацан, с наивным и простым лицом. И ручку в рот совал, как школьник, когда записывал, и почерк какой-то ровненький, как в прописях. Зачем таких берут в органы? Впрочем, выбора не было.

Она изложила следователю суть: пропала несовершеннолетняя дочь, возможно, сбежала из дома. В подробности хотела не вдаваться, но тот порылся на столе и вытащил еще какой-то лист из стопки.

– Знаю-знаю. Вот еще одно по вашему делу. И еще звонок, кажется, был.

Оказалось, что Витя с отцом уже написали заявление – наверняка чтобы не подумали на них, и Света уже звонила.

– Разве можно заявление писать, пока сутки не прошли? И они не члены семьи.

– Чего мы, нелюди, что ли? – удивился следователь. – Приняли, конечно. Участковый уже в школу поехал, спросит там всех. А вы пока расскажите. Вы поссорились, так?

Марина кивнула. Следователь вздохнул.

– Вы ее били?

Марина изумилась:

– Нет. Это вам эти наплели? Поди сказали, что я ее избила и выгнала? Не было этого!

– У вас просто старшая дочь, оказывается, пропала несколько лет назад. Тоже несовершеннолетняя. А заявления не было. Тут в опеку подавать придется.

Марину передернуло. Значит, Нина рассказала этому пацану и его папаше про Катю. Ну что же.

– Да. Она вела разгульный образ жизни, я ее не одобряла, и она ушла из дома. Но она была совершеннолетняя.

– Мужики из уголовного ее, кстати, вчера вспомнили. Говорят, бегала все, комментарии для газеты брала. Хорошая девчонка. Глазищи такие огромные.

Марина помолчала.

– Значит, после того, как вы их застукали, вы повели дочку к гинекологу, потом в церковь, а потом пошли скандалить к родителям мальчика? В каком состоянии была девочка?

– Делала вид, что раскаялась.

– Она плакала? Истерики, срывы?

– Сначала да, потом успокоилась. Сто раз «Отче наш» прочитала и успокоилась.

– Чего? – Следователь пораженно посмотрел на Марину и откинулся в кресле. – А вы понимаете, что если она с собой что-нибудь сделает, вы сядете?

– Я? За что?

– Доведение до самоубийства, статья…

– Нет, подождите, – перебила Марина. – Что значит «я сяду»? Я поступила так, как поступила бы любая нормальная мать, она согрешила, я ее наказала. А вы что же, предлагаете это все так оставить? Ты молодой еще пацан, чего ты в воспитании понимаешь?

– Ох… – Следователь помолчал. – Идите, а.

– Куда идти? Ты дочь мою найди! А то умный такой, сидит тут, угрожает! Ты думаешь, я ее, что ли, куда-то спрятала? Да она характер просто свой поганый показывает! Вся в сестру! За что мне такое наказание, я всю жизнь горбачусь как проклятая на этом чертовом заводе, чтобы…

Следователь встал:

– Мы примем меры, идите.

– Какие меры?

Марина тоже встала.

– Мы объявили розыск, делом занимаются.

– Как занимаются? Я хочу точно знать!

– Гражданка, успокойтесь.

Как будто это было так просто.

09:41. Катя

Девять плиточек бежевого линолеума, наклеенных на коричневый деревянный пол у порога, чтобы не растаскивать грязь по квартире. Грязь на плиточках проступала замысловатыми разводами, отмывать нужно было начисто, несколько раз меняя воду и прополаскивая тряпку. Можно было прополоскать тряпку в раковине, но успеть вытащить мелкие камешки из склизкой решетки слива. Иначе она все поймет. Успеть выключить чайник. Девять. Надвигающаяся минутная стрелка часов. И толстая, уже почти соприкоснувшаяся с делением. Чувство подступающей тошноты. Это не страх, нет чувства опасности, только нарастающее отвращение. Грязь, тиканье часов, бульканье чайника. Будто мир каменеет, темнеет, становится неприятным. Тошнота. Густая наползающая тошнота.

– Вы думаете, это мать?

– Что, простите?

Катя все еще не могла успокоиться.

– Нет, я не знаю. Она приходила с работы в четыре.

– Вы должны вспомнить, иначе все это…

– Не знаю. Можно завтра? Я плохо себя чувствую.

– Катя, я вас предупреждала, не надо избегать этих воспоминаний, они в прошлом, воспринимайте это как путешествие.

– Угу, – кивнула Катя и вышла.

Вспомнила какую-то ерунду, а чувство тошноты, накатившее откуда-то из детства, почему-то так и не прошло. Она забежала в ближайшую кофейню и съела мороженое. Ком в гортани заморозился, разошелся, и стало сильно легче. Правда, после первой же сигареты накатил снова, но Катя купила в табачном еще и леденцов без сахара. Их неприятный, химический привкус смешался с горечью табака, но это все равно было приятнее той тошноты. Странно было, что психиатр ничего не проанализировал. Катя думала, что будет вспоминать картинки, а психиатр трактовать их. Она ждала какого-то прозрения, великого открытия, которое избавит ее от сомнений, а вспомнила тошноту и линолеумные плиточки. Хрень какая-то. Хорошо, что нужно было работать до самого вечера, отвлечется хотя бы.

Катя снимала сегодня казашку-трихолога, которая пыталась накормить ее бутербродами с сервелатом. Оператор так аппетитно наминал, что Катя почувствовала, что голодна, но как только посмотрела на жировые прожилки на колбасном срезе, снова затошнило.

– Ну хоть конфетку, – улыбнулась ей казашка и указала на чан с конфетами.

Это действительно был огромный в диаметре фарфоровый чан, доверху наполненный самыми разными конфетами. Хотелось запустить в него руки и обрадоваться, как в детстве, когда матери на заводе давали новогодние подарки. Нина съедала почти все свои конфеты сразу и болела, а Катька запасала. Выходило нечестно, потому что потом приходилось угощать Нину, но все равно это ощущение того, что дома у тебя не тарелка пустого борща, а еще и конфетка, так радовало, что есть их было жаль.

Катя провела ладонью по конфетной россыпи, и ее тут же будто током дернуло. Пришло новое воспоминание.

Адская боль в распухшем синеющем пальце. Указательный. Кто-то с силой хлопает дверью ванной. Палец, оставшийся на дверном косяке. Чернеющая полоска кожи и вмятина. Собственный крик. Дверь в ванную когда-то была выкрашена белой краской, но неровно – видимо, кисть была слишком толстой, или прокрасить нужно было хорошо, а потому краски на кисть брали куда больше, чем следовало. Местами дверь в застывших белых капельках. Маленькие шарики с хвостиками, похожие на сперматозоиды, утекающие к полу. На кафельном полу капель нет. Плитка керамическая и не глянцевая, а похожая на глину или черепицу. Затирка между плиточками выщербилась, и пол трудно отмывать – мусор залетает в щели, а кусочки затирки растворяются, и на полу остаются разводы. Пожелтевшая дверь, капельки, разводы. Крохотный спасительный шпингалет. Такие продаются в хозяйственном отделе универсального, рядом с витриной с ложечками. Ложечки удивительные – есть квадратные под сахар, похожие на игрушечные лопаты, поуже и пошире. Есть крохотные, для горчицы, размером не больше мизинчика, серебряные, с витиеватыми оконечниками и на тонких ножках, толстенькие покороче. Ложечки хорошенькие, но почему-то напоминают что-то очень неприятное. Особенно неприятны те, что с толстыми ножками и крупными черпачками. Шпингалеты приятнее – есть даже огромные, какие бывают только на уличных сараях и в деревянных туалетах. Есть поменьше. И даже такой же, как дома. Шпингалетик. Чтобы закрыться изнутри. Он неровно врезан в древесину, но лохматые неровности прорези тоже заполнены краской – будто слеплены из бежевого оплывшего пластилина. Похоже на сгущенку, но не настолько прозрачную.