Иван Константинович любил театр и во дни молодости был частым посетителем русской драмы и казенной итальянской оперы в эпоху блестящего ее процветания. Вспоминая про старые далекие годы, он рассказывал немало интересного о разных знаменитостях русской сцены, воспетых нашими поэтами и оставивших глубокий неизгладимый след в истории нашего театра. Со многими из них в свое время он был лично знаком, встречая их в великосветских салонах и гостиных. В его живых речах оживали корифеи театрального мира: В. В. Самойлов, Мочалов, Дюре, Асенкова, Каратыгин, покойный Т. Я. Сетов, Петров, Комиссаржевский и многие другие. Он помнил Истомину, увлекшую Грибоедова и воспетую Пушкиным… Одни на его глазах сделали блестящую карьеру, другие при нем сошли со сцены и даже с житейской сцены. Какие имена, какое славное прошлое! Нельзя сказать, чтобы Иван Константинович, вечно занятый своими трудами, весь отдавался театру, но не полюбить театра человеку общества, с его душой, запросами и стремлениями, было невозможно. Театром увлекались в то время лучшие представители всех слоев общества, и, между прочим, его знакомые, имевшие на него большое влияние, Пушкин, Белинский и Гоголь, писавшие для театра и в своих произведениях и письмах очень часто занятые игрою артистов, как и С. Т. Аксаков, знаменитый автор «Литературных и театральных воспоминаний». Тогда еще не настала пора отрицания искусства и веяний Льва Толстого. С каким восторгом и горячностью относился к театру Виссарион Белинский, руководящий в ту пору общественным мнением и царивший безраздельно в литературных кружках, видно из его «Литературных мечтаний» – серьезной и искренней статьи, появившейся в конце тридцатых годов, в которой он восклицает:

«Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его я, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины? И в самом деле, не сосредотачиваются ли в нем все чары, все обаяния, все обольщения изящных искусств? Не есть ли он исключительно самовластный властелин наших чувств, готовый во всякое время и при всех обстоятельствах возбуждать и волновать нас, как вздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии? Какое из всех искусств владеет такими могущественными средствами поражать душу впечатлениями и играть ею самовластно…»

Иван Константинович говорил мне, что читал вместе с Гоголем эту статью вскоре после выхода ее в свет (он и обратил внимание мое на нее). С Белинским И. К. встречался много раз в литературных кружках Петербурга и был у него по его приглашению один раз на Лиговке, через несколько лет после знакомства своего с А. С. Пушкиным, по возвращении своем из-за границы, незадолго до кончины великого критика. Более чем скромная, почти граничащая с нуждой, обстановка Белинского поразила И. К. не более, чем заостренные черты лица его и впалые щеки, озаренные чахоточным румянцем… Бесконечный вид жалости вызвал у него этот полный духовных сил и жажды работы и уже приговоренный к смерти идеалист-труженик, в горячих кружковых разговорах внушавший ему столько благородных, прекрасных мыслей. «Я точно теперь перед собою вижу его лицо, на которое тяжелая жизненная борьба и дыхание смерти наложили свой отпечаток, – говорил И. К. с сожалением. – Когда Белинский сжал мне в последний раз крепко руку, то мне показалось, что за спиной его стоит уже та страшная гостья, которая полвека назад отняла его у нас, но душой оставила жить среди нас. Помню, в тот грустный час он после горячей, полной энтузиазма речи, должно быть утомленный длинной беседой со мной, энергичным жестом руки откинул волосы назад и закашлялся. Две крупные капли пота упали со лба на его горящие болезненным румянцем щеки. Он схватился за грудь, и мне показалось, что он задыхается, и когда он взглянул на меня – то его добрые и глубокие глаза устремлены были в бесконечность… Сжатые губы, исхудавший, сдвинутый как-то наперед профиль с его характерным пробором волос и короткой бородкой и эта вкрадчиво-звучная, полная красноречия, горячности, пафоса речь знакомого, милого голоса, с особенной ему только присущей манерой, заставлявшая когда-то усиленно биться сердца молодежи – производили на меня тогда глубокое впечатление. Как далеко это время! Как много переменилось с тех пор!»

По странному стечению обстоятельств И. К. Айвазовскому пришлось встречаться в самый год смерти с Пушкиным (1837), Гоголем (1852), Жуковским (1852) и Белинским (1848).

Кроме того, незадолго до смерти поэта, И. К. познакомился и встретился в Ялте с прогремевшим в ту пору С. Я. Надсоном. И. К. признавал в Надсоне талант, но находил его стих, вполне музыкальный и художественный, – порой бедным в смысле недостатка слов, неумения подыскивать выражения, которыми так богата русская речь. Это он заметил и в разговоре с Надсоном, лицо которого напомнило ему портреты Шекспира. Надсон, с длинными, черными, закинутыми назад волосами, такой же длинной бородой и маленькими усами, худенький юноша с побледневшим желтоватым и впавшим лицом, одетый в короткий черный бархатный пиджак – представлял собою хотя грустный, но все же яркий и колоритный тип восточной красоты (поэт был, как известно, по происхождению евреем). Живые, умные глаза его, по словам И. К., обведенные темными ободками, казалось, увеличились в размере и «сверкали как звезды в темноте ночи», и он проявил массу горячности и ненависти, когда разговор зашел о враждебных ему течениях литературы. Напрасно И. К. силился перевести разговор на другую тему, болезненно нервного Надсона трудно было уже сбить с пути.

Надсон поразил И. К. мечтательным выражением лица и своей желтизной, худобой и нервной злобой, как будто он несколько месяцев находился между жизнью и смертью. Тяжело было смотреть, по его словам, на эту молодую угасающую жизнь, таившую в своих недрах неистощимые залежи духовного богатства. Лихорадочно блестящий взгляд красивых огненных глаз, в которых еще догорал светоч высокого вдохновения, порывисто дышащая грудь, полуоткрытые уста, с которых не сходила болезненная улыбка, и бессильно опускавшиеся руки – таков был внешний вид поэта, давно приговоренного к смерти.

И. К. Айвазовский бывал часто, как я упоминал, у Д. В. Григоровича и с увлечением вел с известным писателем беседы об искусстве и литературе. Однажды, зайдя к Д. В., я застал его здесь в жарком споре о русских художниках. Во время своих приездов в столицу он посещал иногда и поэта Я. П. Полонского, у которого устраивались тогда знаменитые «пятницы», и здесь он встретил романиста И. И. Ясинского (псевд. – Максим Белинский), о котором рассказывал мне, что он заинтересовал его своей оригинальной наружностью еще до тех пор, пока Репин избрал его дышащей красотой моделью для своей картины «Николай Чудотворец освобождает приговоренного к казни».

И. К. вскоре после того прочел романы И. И. Ясинского – «Иринарх Плутархов» и «Ординарный профессор», и они ему показались правдивыми и жизненными, причем ему казалось, что Ясинский больше поэт, чем представитель новейшей школы натуралистов по вкусу Эмиля Золя. И. К. был большим поклонником сатиры М. Щедрина-Салтыкова, которого он также встречал в обществе, и сотрудник «Откровенности» Орест Ядовиткин в сатирическом романе Белинского напомнил ему одного критика «большой» газеты, сохранившей и теперь большое влияние, благодаря таланту и способностям его представителей. Айвазовский советовал, даже через меня, Иерониму Иеронимовичу, как писателю с большой популярностью в провинции, издавать по примеру Достоевского свой «Дневник писателя». Тот же взгляд высказал мне впоследствии и наш талантливый и даровитый публицист и славянофил В. В. Комаров, очень часто встречавший И. К. Айвазовского во время его приездов в Петербург в домах литераторов и у А. В. Гейне (Самойловой). После Достоевского, мне известно, «Дневник писателя» возникал два раза: издавал его драматург Аверкиев, и в Москве – С. О. Шарапов, в 1899 году потерпевший, увы, фиаско на поприще финансового публициста. Рано отцветший беллетрист Виктор Бибиков, описавший яркими красками кружок молодежи в своем романе «Друзья-приятели», заинтересовал Ивана Константиновича живо набросанным им типом блестящего лгуна Хвостова-Трясилина. И. К., в один из моих приходов к нему, я застал весело смеющимся над эпизодом, в котором автор передает рассказ этого героя во время катания на лодке по Днепру со студентами, курсистками и молодежью. Тогда он вспоминал такое же катанье по Днепру в одну из чудных белых ночей с большой компанией народников из «Отечественных записок» во главе с Глебом Успенским и И. Ясинским; при нем Успенский был в красной кумачовой рубахе и плисовых шароварах.