которого кончала сходить пехота. А затем исчез. На моих глазах. Только что я видел там четкий просвет между пехотой и вкатывающимся валом негров и конницы, видел кратенькую голую нить моста, соединявшую их в высоте над рекой, и вдруг яркая вспышка, и под ложечкой сжалось, и воздух ударил по затылку. И ничего не слышу. Сижу на повозке, в ушах странно шумит, и во рту вкус странный, и гляжу, как над водою в воздухе летят игрушечные люди, лошади и куски моста. Но ничего не слышу; даже голос Друзиллы не слышно. Она рядом с повозкой, нагнулась к нам, шевелит губами резко, настоятельно — и полностью беззвучно.

— Что? — переспрашиваю.

— Сидите в повозке!

— Не слышу! — говорю и не чувствую, что слышу; и даже не чувствую еще того, что повозка двинулась опять. Но вот почувствовал; весь длинный берег словно встал под нами вертикально и сбрасывает с себя, и повозка уносит нас вниз по реке лиц, которые не видят и не слышат.

Друзилла опять схватила левую лошадь под уздцы, а я натягиваю вожжи, как могу, а бабушка стоит в повозке и колотит зонтичком по лицам, и гнилая уздечка в руке у Друзиллы вдруг лопнула.

— Оставь нас! — кричу ей. — Повозка не потонет!

— Да, не потонет. Поплывет. Сидите в ней. За тетей Розой гляди и за Ринго.

— Хорошо, — говорю.

И она осталась позади. Повернула Боболинка, наклонилась к нему, веля стоять и трепля по щеке, и он снова встал, как скала, — и они проплыли мимо, ушли из виду. А затем берег осел, что ли. Не знаю. Я и того не понял, что мы уже в реке. Земля точно ушла из-под повозки и окружающей толпы, и всех вместе обрушило не спеша вниз — а вокруг нас задранные кверху руки, слепо глядящие лица с кричащими ртами. За рекой, высоко, я увидел обрыв и костер на обрыве, убегающий от нас в сторону; повозка быстро пошла вбок, затем из-под кричащих лиц всплыла утонувшая лошадь, взблеснула влажно и опять ушла медленно вниз, в точности как взявшая корм рыба, а на крупе лошадином, зацепясь ногой за стремя, повис человек в черной форме, и затем я понял, что форма синяя, но почернела от воды. А вокруг вопят, и чувствую, как дно повозки кренится и едет под хватающимися руками. Бабушка, став на колени, лупит по орущим лицам компсоновским зонтичком. А позади нас продолжают течь с берега люди и с пением входить в реку.

3

Патруль северян, обрубив постромки, помог мне и Ринго освободить от утопших лошадей и вытащить повозку на берег. Побрызгав водой, мы привели бабушку в чувство, а янки скрепили сбрую веревками и впрягли своих двух лошадей. Наверху обрыва была дорога, и с нее стала видна вся цепь береговых костров. А на том, на нашем, берегу по-прежнему пели, но тише. По всей круче ездили еще патрули, а у воды, у костров караулили наряды пехотинцев. Затем мы поехали между рядами палаток; бабушка лежала, прислонясь ко мне, и теперь было видней лицо ее — бледное и неподвижное, веки закрыты. Такая старая, усталая; я раньше и не замечал, какая она старенькая, маленькая. Стали проезжать мимо больших костров; вокруг костров на корточках негры в мокрой одеже, и солдаты ходят между ними, раздают еду. Выехав на широкую улицу, мы остановились у палатки, где стоял при входе часовой, а внутри горел свет. Солдаты поглядели на бабушку.

— В госпиталь надо отвезти ее, — сказал один. Бабушка открыла глаза, попыталась подняться.

— Нет, — сказала она. — Доставьте к полковнику Дику. И мне сразу станет хорошо.

Ее внесли в палатку, посадили на стул. Она сидела недвижимо, закрыв глаза; мокрая прядь волос прилипла к лицу. Вошел полковник Дик. Я его раньше не видел — только слышал его голос, когда Ринго и я сидели, затаясь, у бабушки под юбкой, — но я узнал его тут же по этому голосу, рыжей бородке и жестким блестящим глазам. Он наклонился над бабушкой, проговорил:

— Будь проклята эта война. Будь проклята.

— У нас взяли серебро, чернокожих и мулов, — сказала бабушка. — Я приехала, чтобы мне их вернули.

— И вам их вернут, пусть лишь они отыщутся в расположении корпуса. Я сам пойду к генералу. — Он взглянул на Ринго, на меня. — Ба! — сказал он. — Мы с вами тоже, кажется, уже встречались.

И вышел.

В палатке было жарко, тихо, три мухи летали вокруг фонаря, а снаружи доносился армейский бивуачный шум, как дальний ветер. Ринго уже уснул, сев на землю, уткнув голову в колени, и я тоже клевал носом — и увидел вдруг, что полковник Дик вернулся, и за столом ординарец пишет, а бабушка сидит, закрыв глаза, и лицо у нее все такое же бледное.

— Перечисли-ка, что у вас взято, — обратился полковник Дик ко мне.

— Я сама, — сказала бабушка, не открывая глаз. — Сундук серебра… перевязанный пеньковой веревкой… Веревка новая… Чернокожие… Люций с Филадель… фией…. Мулы… Сто… ик и Тесть.

Полковник повернулся к ординарцу, поглядел, как движется перо.

— Записал? — спросил он.

Ординарец прошелся взглядом по написанному.

— Если столько негров заберут, то генерал, по-моему, будет рад дать в придачу и вдвое больше мулов с серебром.

— Теперь иду к генералу, — сказал полковник Дик.

И вот (через сколько времени, уж не знаю — я спал) мы опять едем. Меня и Ринго разбудили, и мы сидим снова в повозке, две армейские лошади везут ее по той широкой длинной улице, и с нами не полковник Дик, а уже другой офицер. Подъехали к целой горе сундуков и сундучков. А за ней — огороженная канатами площадка, в там полно мулов, а сбоку площадки стоят, ждут чуть не тысяча негров — взрослых и детей, — и мокрая одежа на них уже высохла. И опять все замелькало густо — бабушка в повозке, с широко раскрытыми теперь глазами, и лейтенант читает по бумаге, и солдаты вытаскивают сундуки из кучи.

— «Десять сундуков, перевязанных пеньковой веревкой», — читает лейтенант. — Готово?.. Сто десять мулов, сказано тут. «Пойманных близ Филадельфии[28], штат Миссисипи». Давайте сюда этих миссисипских. И недоуздки чтоб на них веревочные.

— Миссисипских не наберется сто десять, — говорит сержант.

— Давай сколько есть. Побыстрей. — Повернулся к бабушке: — А вон ваши негры, сударыня.

Бабушка смотрит на него, широкоглазая, как Ринго. Подалась слегка назад, прижала к груди руку.

— Но это не… они не…

— Не все они ваши? — говорит лейтенант. — Знаю. Генерал велел отдать вам еще сотню и спасибо сказать.

— Но это не… Мы не… — бабушка опять.

— Она