Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И работал. Честно работал! Как умел.
Умел, правда, фигово. Ну так сразу же было понятно, что не его это дело, но куда отступать? Некуда.
– Жениться тебе надо, – сказала бабка.
– На ком?
– А хоть бы на Таньке. Почему бросил? Хорошая девка.
– Это она меня!
Не оправдывайся, Семен, не поверят. Скажут, что нормального мужика баба не бросит, и тем самым подтвердят, что в тебе снова чего-то не хватает. А не хватало Таньке многого – денег, внимания, его, Семена, хорошего настроения. Перспектив. Квартиры. Отдыха летнего нормального, а не в деревне…
Агнешка вот не такая.
Бабка хитро улыбнулась и погрозила пальцем. И сон окончательно потерял смысл.
На этот раз Антошка трубку взял, и речь его была вполне внятной. Выслушал Варенькин лепет. Буркнул:
– Приходи.
Трубку повесил.
На этот раз убегать Варенька не стала: просто рявкнула на стражу и пригрозилась уволить. А те, видимо, почуяв перемены, испугались или сделали вид, что боятся.
Ехала на такси. Бросила за два квартала. Потом шла пешком, петляя, как заяц на поле. Ловила в витринах отражения, искала хвост и расстроилась даже, не найдя. И успокоилась, притворив за собой дверь. Антошка – и вправду трезвый – закрыл на несколько замков и указал на топчан.
– Девку мы спрятали. Пусть помаринуется, тогда и порасспросим. – Антошка сел на складной стульчик и принялся перебирать кисти. Взгляд его был задумчив и рассеян. Уже, видать, готовился расспрашивать. – И вот еще что. По ходу твой Олежка и вправду свалить планировал.
На колени Варенькины плюхнулся конверт, в котором лежала пара билетов до Калининграда, два паспорта. Паспорта были поддельные, а билеты настоящие.
Варенька их сама заказывала.
– А самое поганое – счета-то он обнулил. Наши счета.
– Что? – следует изобразить удивление. И возмущение. И страх. Варенька изобразит, она долго тренировалась.
– То, – передразнил Антошка. – А ты не глянула, да?
– Но… но это невозможно! Без меня, без… – Варенька замолчала, наткнувшись на снулый Антошкин взгляд. Ее буквально передернуло. Лучше бы он по-прежнему пьянствовал или кололся, тогда он по крайней мере на человека похож.
– Именно. Без тебя невозможно. А значит, что?
– Ничего! Он подделал. Или взятку дал. Он своими людьми оброс, и я говорила! Предупреждала!
– Предупреждала, – согласился Антошка. – Только все равно недоглядела.
Это вы проглядели, прохлопали и теперь виноватого ищете. Ищите.
Антошка, достав из кармана грязной жилетки ножик, принялся ковырять им ногти, вытаскивая синюю и красную стружку. Его глаза – рыбьи, снулые – пристально следили за Варенькой.
– Маринка. Она будет знать. Даже не так. Она не может не знать! С кем он сбежать собирался? С нею! Следовательно, что?
– Что?
– Следовательно, ради нее и затевался цирк. А где любовь до гроба, там и доверие…
Антошка выразительно хмыкнул и, сунув палец в рот, принялся обгрызать заусенцы. Зубы щелкали громко, как клещи. Щелк-щелк. Хрусть-хрусть. Пальчики в клещах. Кожу раздирают, мышцы рвут, косточки разгрызают.
Нет! Не думать. Не вспоминать. Раньше как-то спокойнее воспринималось.
А потому, что раньше ломали не Вареньке.
– Займись ею, слышишь? – она подскочила и ткнула Антошку в спину. – Хорошенько займись. Вытряхни из этой твари душу! Пусть рассказывает, где деньги. Слышишь меня?
Антошка кивнул.
Спросит. Ничего не узнает. И что тогда?
Тогда нужен будет виноватый. Надо спешить. Она ведь все спланировала, а значит, неудача невозможна. Всего-навсего ударить первой, а уже потом…
– Антошенька, а ты уверен, что деньги действительно ушли? Или тебе сказали, что они ушли?
Уже не слышит. Антошкин взгляд равнодушен, будто бы даже не на Вареньку устремлен. А куда? В угол? Пустая рама и рядом, закрепленный на самодельной подставке-треноге холст. Белый-белый, как снег…
…снег кружится, летает, летает. С лапы на лапу скачет, сбиваясь в комья легкого колючего пуха. Дунь на такой, и разлетится. Возьми в ладошку – растает, потечет ледяными ручейками под рукав.
И Варенька торопливо стряхивает уже некрасивый – смятый – снег с ладошек. Дышит часто, согревая покрасневшую кожу, и только когда в горле начинает колоть, лезет за перчатками.
Чуть дальше снег плавится, разбавляя темно-красные густые лужи до нарядного розового. Выбираясь из-под распластанного тела, ручейки торопились исчезнуть в чистых сугробах, наполняя их цветом.
– Пожалуйста, пожалуйста… – скулил человек, пытаясь отползти под покров еловых лап. Антошка, увлеченно разрисовывавший кровавыми узорами снег вокруг неподвижного тела, будто бы и не замечал, что вторая жертва вот-вот скроется.
Щелкнул затвор, хрустнула под ногой сухая ветка, и в следующий миг стало очень громко.
– Ну? – Антошка поднял голову. Нахмурился. – Ты чего?
– Ничего, – ответил тот-кого-нельзя-ослушаться, подбирая гильзы. – Хватит развлекаться. Уходим.
С веток, добавляя белой круговерти, взлетело воронье.
Да, мистер Шеви, именно в тюрьме он первое убийство и совершил. И вот ведь как хитро получилось. Вроде бы все знали, что в нем Барроу повинен, но ничегошеньки не сделали. Будто ворожил кто. Что? Дьявол? Что-то слишком уж часто вы его поминать стали.
Ну да будь по-вашему, Дьявол так Дьявол. В другом дело. В том, что Барроу крепко этим убийством кому-то подсобил, если скоро на волю вышел. Кому? А как знать… убитый-то тоже сволочью был, и нашим, и вашим подсоблял, вертелся, что уж на сковородке. Вот и довертелся.
Но мы ж не о нем говорим, а о Клайде, которого выпустили под честное слово. Его и под честное слово! Вы можете себе такое представить?
И ненадолго его честности хватило. Тотчас пустился во все тяжкие, подружку свою подобрал, да только снова они недолго гуляли. Угнали машину, пытались стряхнуть полицию с хвоста, да с управлением не справились. Вот вам и «Чемпион». Да, да, мистер Шеви, я именно смеюсь. Самомнения-то у парочки хоть отбавляй, а вот чтоб по-настоящему умения, так нет.
Врезались они в дерево. Аккуратненько так въехали, что и машину в хлам, и сами едва уцелели. Клайд-то шустрый, мигом выскочил – и деру, чуял, что если заметут, то больше ему свободы не видать, а Бонни застряла.
Да, мистер Шеви, бросил он ее. Такая, скажу я вам, горячая любовь… ничего, если закурю? И вы со мною? Так оно и вовсе замечательно. Моя-то хозяйка бурчит вечно…