Год неумолимо близился к концу, как это было всегда. Наступил саббат Ламмас, знаменуя собой начало поры сбора урожая. Урсула поднялась на холм с матерью и тетушками и молчаливо наблюдала за ритуалом. Всю ночь она ощущала на себе взгляды матери, как и на следующее утро, но Нанетт и слова не проронила, пока Урсула не взяла ботинки, чтобы отнести их на крыльцо. Вечерний бриз был наполнен ароматами вереска, дрока и моря. Урсула остановилась на мгновение, чтобы насладиться благоуханием осени и взглянуть на бушующие серые волны за утесом.

– Урсула… – пробормотала Нанетт. Она оглянулась через плечо, дабы убедиться, что тетушек нет поблизости. – Послушай меня.

– Да, маман?

– Говори по-английски.

– Хорошо, но они подумают, что мы что-то утаиваем, если услышат нас.

– Это меня не волнует.

– Тогда в чем же дело?

– Я должна предупредить тебя, Урсула. Я знаю, что ты не веришь нам, однако мы старше тебя и знаем правду. Мы в опасности.

– И именно это ты мне хотела сообщить?

– Изабель видела во сне, что ты предаешь нас.

– Я ни за что не предам тебя. Никого из вас. Уверена, тебе это известно.

– Она не хотела, чтобы я тебе об этом говорила.

– Теперь дело сделано, а я дала обещание.

Нанетт прошла мимо вешалки, на которой, как бесформенные тела на виселице, висели теплые плащи, остановилась и с обеспокоенным видом повернулась к дочери:

– Мы рассказали тебе правдивую историю, Урсула. Женщины вроде нас подвергаются гонениям, потому что мы иные.

– Вы не должны отличаться от других. Скажи своим сестрам, чтобы они научились говорить по-английски. Чтобы они шли в деревню и разговаривали с людьми так, как это делаю я. А они ютятся здесь, как овцы на вересковой пустоши.

– Им страшно.

– Отчего им страшно?

– Потому что, если кто-то заподозрит правду о них… о нас…

Тень накрыла лицо Нанетт, и она задрожала.

– Тот священник, отец Мэддок…

– Он просто суеверный старик. – Урсула надела плащ. – Я не хочу задевать чьи бы то ни было чувства, маман, – сказала она, потянувшись за сапогами, – но я не вижу ничего, кроме старого кристалла, и не слышу ничего, кроме старых историй. Вы соблюдаете саббаты, и я делаю это с вами, потому что считаю, что все ритуалы важны, но ничего не меняется. Вот в чем правда.

У Нанетт слезы блеснули в глазах, а Урсула топнула ногой от нетерпения.

– Маман! Я же пообещала! Что мне еще сделать? Что бы там ни было на вершине горы, это твоя тайна, и я буду ее хранить. Не беспокойся.

Нанетт отвела взгляд и надела плащ. Урсула сунула ногу в сапог. Ей пришлось потянуть за голенище, чтобы его надеть, и она недоумевала, как можно до сих пор расти. Она уже была выше ростом, чем мать.

– Если так дальше пойдет, я перерасту Луизетт.

– Несомненно. – Нанетт заговорила привычным тоном, что принесло ее дочери успокоение. – Твой отец был самым высоким человеком, которого я когда-либо видела.

Урсула натянула вязаную шапку на густые волосы и бросила на мать вызывающий взгляд.

– И когда ты собираешься мне о нем рассказать?

Нанетт, не глядя на нее, передернула плечами:

– Нечего рассказывать. Он пришел, подарил мне тебя и ушел.

– Почему он ушел?

Нанетт обувалась, опустив глаза в пол.

– Он был нездешним.

– Или ты его прогнала?

И вновь это галльское пожатие плечами.

– Я его вызвала, но не имела намерения удерживать.

Урсула, уже положившая руку на щеколду, впилась глазами в мать.

– Что ты имеешь в виду? – прошептала она. – Ты его вызвала?

Нанетт направилась к двери, которую Урсула придержала для нее открытой. Лицо Нанетт ничего не выражало. Повесив подойник на руку, Урсула пошла за ней вниз по тропе.

Она молчала, пока они не оказались в хлеву, где воздух был наполнен ароматом свежей соломы и сена, а еще чистым и теплым козьим запахом. Козы обступили девушку, тыкаясь мордочками в ее карманы в поисках кусочка моркови или веточки петрушки, которые Урсула приносила для них. Она положила угощение в корыто и, когда козы опустили туда головы, поставила подпорку, загораживая выход.

– Скажи мне, что ты имела в виду, маман, – сказала она, придвигая табурет к первой козе и протирая вымя влажным полотенцем.

Коза довольно зафыркала и переставила заднюю ногу, чтобы Урсуле было удобнее доить. Ее пальцы перебирали соски козы, и молоко струилось в подойник, рождая своеобразную милую мелодию.

Нанетт взялась за метлу и начала подметать пол. Земля была утоптана вечно снующими животными до такой степени, что стала твердой, как камень.

– Нет смысла тебе все это рассказывать, Урсула, – сказала она. – Ты все равно мне не поверишь.

– Ты хочешь сказать, что воспользовалась заклинанием?

Нанетт быстрее заработала метлой.

– Изабель приснилось, что он придет, а я лишь воплотила это в жизнь своей силой.

– Каким образом?

– Я обратилась к Богине, и она услышала меня.

– Я решительно не понимаю, что у нас общего с этой Богиней. Как и с Богом, которого призывают на День Всех Святых.

Урсула передвинулась и принялась доить следующую козу.

– Это все обман. Придумывание того, во что хочешь верить.

– Если бы ты видела деяния бабушки, ты бы так не говорила.

Урсула услышала мýку в голосе матери и вздохнула:

– Ну ладно. Допустим, что была некая сила. Но сейчас ее уже нет.

– Мы не настолько сильны, как бабушка, это правда. Ты знаешь о наших небольших дарованиях: снадобья Анн-Мари, знание трав Флеретт, видения Изабель. Я тоже обладала значительной силой, выходящей за пределы гримуара, книги заклинаний. Она не была дана мне надолго, но перед тем, как совсем угаснуть, она привела ко мне твоего отца.

Урсула подняла на нее взгляд:

– И это все?

– Я так и знала, что ты мне не поверишь.

Урсула не спеша пересела к следующей козе и с хмурым видом начала ее доить. Она больше не хотела смотреть на мать. Ей была отвратительна мысль, что Нанетт нашептывала заклинание, размахивала руками и жгла ритуальные свечи. Она могла принять веру тетушек в эту чепуху, но Нанетт была ее матерью. Самым близким человеком в мире. Ее частичкой.

– Я ни о чем не жалею, дочь. Я осознавала, что пожилые люди однажды умрут, как это и случилось. И я была напугана. Мне было одиноко, – произнесла Нанетт низким, полным чувств голосом.