Анн-Мари, будучи миротворцем по натуре, проговорила:

– И ты ждала, за что мы все тебе благодарны, разве не так? Но сейчас полночь. И мы не хотим упустить момент. Давайте займемся нашим делом, а Урсуле можно все объяснить потом.

Ссора прекратилась. Луизетт брызнула несколько капель соленой воды на алтарь, и шесть женщин собрались вокруг него. Каждая набросила на голову длинный платок. Луизетт разлила тонкую струйку воды по кругу вокруг них и зажгла новую свечу, стоявшую возле кристалла. Ее чистое пламя очерчивало силуэты женщин. Урсула смотрела на происходящее, распахнув глаза и подперев подбородок руками.

Женщины начали петь на старофранцузском. Урсула понимала не больше половины слов. Луизетт провозглашала что-то, а другие отвечали, а после, тонко и неслаженно, все шестеро пели что-то похожее на стихи.

Это своего рода гимн, решила Урсула, которая несколько раз была в церкви Святого Илария с детьми Миган. Она не понимала бóльшую часть службы, но ей нравилось пение и то, как слова отражались от каменных стен храма. Этот гимн тоже отзывался эхом, но высокие голоса с размытыми звуками вызывали скорее недоумение, чем производили впечатляющий эффект. Когда женщины начали покачиваться, закрывать глаза, поднимать руки с рвением, которое никогда не выказывали прихожане англиканской церкви, по телу Урсулы побежали мурашки. Она знала этих женщин всю жизнь, но теперь они казались ей пришельцами с небес.

Прошел час, прежде чем ритуал подошел к концу – с декламацией имен, которые, за исключением бабушки, были незнакомы Урсуле. Красивые, таинственные имена: Лилиан, Иветт, Маддалена, Ирина. К этому моменту Урсула уже сползла вниз, на свернутый плащ, и, обхватив себя руками, прижалась спиной к ледяному граниту. Когда женщины повернулись к ней, она подумала, что все наконец закончилось и они могут идти домой. В предвкушении этого она поднялась на ноги и наклонилась, чтобы забрать плащ.

Выпрямившись, она встретилась взглядом с тетей Луизетт. Лицо ее осунулось, веки отяжелели. Луизетт схватила Урсулу за запястье твердой и сухой, как куриная лапа, рукой.

– Идем! – заявила Луизетт. – Теперь у нас есть на тебя время.

– Что?

Урсула выглянула из-за плеча тети. Остальные женщины, включая ее маму, все еще стояли вокруг алтаря. Они пристально смотрели на них, и даже Нанетт не улыбалась. Луизетт потянула ее, и Урсула прошла вокруг длинного высыхающего круга воды и встала рядом с матерью, в равной мере дрожа от усталости и страха.

Свеча горела слабо, и ее пламя из-за слабых потоков воздуха в пещере, мерцая, плясало, как безумная балерина, заставляя растопленный воск в середине трещать и шипеть. Нанетт достала еще один платок, окрашенный в глубокий темно-серый цвет. Она развернула его на ладонях. Луизетт брызнула на платок несколько капель воды, потом взяла его и повернулась к Урсуле:

– Урсула, я думала, что колдовство умрет вместе с нами. И я действительно считаю, что так было бы лучше. Похоже, ты останешься здесь, в месте, куда нас отправила бабушка. И будешь хранить его всю жизнь. Если тебе суждено продолжить традиции Оршьер, как верит твоя маман, так тому и быть. Не мне сомневаться в замыслах Богини.

Она подняла платок и медленно опустила его на голову Урсулы. Один угол упал ей на лицо, погрузив все во мрак. Урсуле хотелось сбежать, умчаться прочь по темному холму, подальше от этих странностей.

– Сейчас мы расскажем тебе нашу историю, но ты должна поклясться, что никогда никому не откроешь ее.

Сбитая с толку, но привыкшая подчиняться тете, Урсула кивнула:

– Bon.

Луизетт сдернула ткань с лица Урсулы, чтобы она могла видеть серьезные лица вокруг алтаря, и женщины начали чтение на французском, который Урсула понимала.

По очереди они рассказывали о прошедших годах и меняющихся временах, о жестоких веках, когда древняя религия не выдержала невероятного развития новой. Они говорили о проклятиях, инквизиции и преследованиях. Они рассказывали о предках, гонимых из одной части Европы в другую, разыскиваемых, когда кому-то нужна была магия, и клейменных, когда колдовство обнаруживалось. Они говорили о худшей истории из всех, о временах сожжения, когда на алтарь невежества приносили женщин. Их голоса переливались один в другой, наслаиваясь и ускоряясь.

История завершилась Урсулой Оршьер, величайшей из них всех, укрывшей клан от факелов преследователей и потратившей на это последние жизненные силы.

В конце Луизетт указала на кусок кристалла, лежавший на алтаре.

– Это, – сказала она, – магический кристалл бабушки. Без нее он бесполезен. Никто из нас уже очень давно ничего в нем не видит. Дар затухает, поскольку наши таланты ничто по сравнению с ее талантом. Тем не менее камень остается символом силы и самоотдачи бабушки. Он всегда будет принадлежать Оршьерам.

Урсула, уставшая до такой степени, что с трудом могла держать голову, наклонилась к кристаллу, чтобы всмотреться в его глубину. Ей было интересно, не притворялась ли ее тезка, что что-то в нем видит. Она бы так и поступила, если бы это было необходимо.

Но она не знала бабушку Урсулу. Наверное, она не была способна на притворство.

Единственное, в чем Урсула была абсолютно уверена, так это в том, что бабушка не была ведьмой. Так же, как и остальные – эти старые помешанные женщины – не были ведьмами. Она понимала, что им пришлось пережить сложные времена. Она ощущала их потребность держаться за свою историю. Она уважала их желание сохранять свои традиции.

Но она была современной девочкой, практичной. Она не верила в сказки. Она не верила тому, о чем говорил священник на литургии: что хлеб превращается в плоть, вино – в кровь, дети рождаются в грехе, убийцам дарят прощение. Она презирала идею о непорочном зачатии. Она брала своих коз, чтобы их покрыл соседский козел, поэтому знала, как происходит зачатие.

Эта дикая история о ведьмах и магии была сказкой. Детальной и красочной, драматичной и мистической. Видимо, она казалась убедительной матери и остальным женщинам.

Только Урсула не верила ни единому ее слову.

Один из дядей ушел из жизни весной. Другие два мгновенно последовали за ним, словно их жизни были неразрывно связаны или как будто они знали, что не выдержали бы еще одно лето с его тяжелой работой. После того как похоронили Клода, тетя Луизетт сказала:

– Отныне в доме остались лишь пожилые женщины. Нам нужно быть осторожнее. Они будут наблюдать за нами.

Остальные со вздохом кивнули. Урсула возразила:

– В графстве проживает еще много старух, вдов и старых дев. И они ни о чем не переживают.

– Но они не цыгане, – заметила Луизетт, и все снова смиренно закивали.

Урсула поджала губы. Она не ощущала никакой опасности. Ей казалось, что жители Марасиона относятся к ней как прежде. Если кое-кто из них завидовал ей или священник в Сент-Хилари пристально смотрел на нее, это решительно ничего не означало. Ее тетушки были, возможно, суеверны и полны страха, однако она не видела нужды вести себя так же.