сопельными перекликами, выпала из тарантаса и бросилась преследовать, как преследуют собаки и рвут ту, которая оказалась слабее… преследовать всей сворой, всей инстинктивной ненавистью.

Теперь уже было поздно, уже было не отвертеться, не оторваться, не прекратить. Я чувствовала твой взгляд, я оборачивалась и встречала твои глаза и уже тогда (хотя тогда я этого не понимала, но, естественно, ощущая всё же), уже тогда произошло всё, что должно было произойти.

Ты преследовал меня; в проходах между столиками, у барного прилавка, около саксофониста, соло которого я слушала, подойдя к нему и стоя рядом, преследовал, когда я стояла под громадной люстрой, свисающей в центре зала – такая… бархатный мотылёк, бабочка, трепещущая крылом в предчувствии лиха… маленькая и блестящая, и беззащитная, и такая… что тебе казалось, будто люстра, воплощённая в пузырье, довлеющая пудовой властью, вот-вот, если ты не подбежишь и не спасёшь, сорвётся… и если бы я не пошла вдруг, ты взвился бы и подбежал… Ты преследовал меня, уходящую в вестибюль, за стеклянной стеной которого ты… за стеклянной стеной которого меня разрывали на куски вожделеющие зеркала; преследовал вдоль завистливых фонарей, по цокающей шагами мостовой, мешающей уснувшим, спящим на фронтонах и фризах львам видеть их жёлтые сны и просыпающимся, и рыкающим вслед; мимо императора грустных медных мыслей; преследовал меня в мимолётных сменах света и тени, последовательностях заходящей за облака и вновь выходящей луны, по ступеням деревянной крутой, длинной лестницы, спускающейся прямо вниз, вниз, туда, где роща в тропинках и речка в излуках, где всё замедляет свой бег, где Луна раскрывается так, что становится, будто солнце, во всё небо, где в молочно-синем шлейфе древней богини, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся, разыгрывается мистерия обручения любви со страданием. Я входила в отмерянный круг и становилась одной из подружек в свадебной кавалькаде стрекозиной невесты. Ты видел меня, преследовал меня… Там тянулся шлейф колдуньи Изиды, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся и устраивающей поздравления и процессии во имя любви и продолжения жизни – молочно-синий шлейф с чёрными цветами – ты преследовал и ненавидел всё к чему я прикасалась, всё на чём задерживала я свой взгляд, например этого бармена который чуть не съел меня глазами, когда подавал мне коктейль, этого саксофониста… потому что все мои прикосновения должны были быть твоими, все мои взгляды обречены тебе.

Сон не таял. Это был мой сон, мой секрет.

…но гнусь, поздравительными тостами своими гнусавыми, стала поперёк дороги, обволокла сиюминутной изощрённой нарицательностью, наречённостью, суженностью, в том смысле, что мы уже были её суженными и её наречёнными.

Нет, не проснуться от этого сна.

Ряд мужей и не мужей, в которых я искала тебя, но не находила; сто пятьдесят долларов… восемьдесят рублей… совокупиться… прямо здесь …

Конечно же, ты никогда не прочитаешь этого письма. Я его просто не отправлю.

– Нет-нет и нет! – взорвался защитник. – Коллега пытается перевести существо дела в нравственную плоскость моего подзащитного, перевести в нравственную плоскость существо дела моего подзащитного, в плоскость дела перевести нравственную сущность!

– Вы заявляете протест или как понимать Ваши слова, господин?..

«Они похитили мои письма. Мой секрет», – было написано дальше.

Теперь Пётр Анисимович сидел на могилке. Провалилось в бездну умопомрачительное тутти, и остался только щемящий флажолетный стон, по симпатическому закону забредшей сюда скрипки. У Луны продолжались тихие роды, а все влюблённые, и Ребекка, и Вадим, взметнулись, вдруг, разноцветными осколками, чтоб, покружив среди звёзд, возвратиться и обратиться зыблющимися привидениями в прозрачных, от потуг Луны, плащах. Гукнул, непонятно к чему, одинокий колокол. Мертвецы хоронили мертвеца.

Гроб, зелёный и лунный, несли на плечах. Печальное шествие.

Но была неточность, разлад, несоответственность, несоответствие и враньё в этой процессии и печали: части не подходили, не совпадали друг с другом…как не совпадают стращать и трещать, или давно и подавно, или страсть и напасть, утеха и потеха, говор и сговор, парапет и пароход… Талейран и Тамерлан… не сос-ты-ко-вы-ва-лись, – и Пётр Анисимович, выговорив это крайне содержательное слово, взял стакан, протянутый ему Верой, побулькал в горле (першило) и продолжил читать:

Может, это блики оторвавшиеся от теплящихся в руках свечей, отправившиеся в свободное странствие, казали: то, вместо черепа, осклабленную ухмылочку шута, то, вместо костлявого треугольного плеча, плечико цвета загорелой красавицы?

…и снова печальное шествие… плачущие пустые глазницы, скорбящие ужимки.

…и снова вспорхнувшие руки, и личико, сквозистое, и ножка распрекрасная из-под плаща, и грудь мраморней, чем самоё лунно-зелёное.

Очередную комедию разыгрывали демоны-мертвецы. Очередной фарс с трагической развязкой, настигшей всех Бригелл и Пульчинелл, Ковьел, Панталоне, Коломбин, Франческин и сеньору Лавинию.

Гроб, то обращался в свадебный экипаж вдруг, то в вихрь лепестков от анютиных глазок, несущихся за счастливой парочкой, и тогда: и плечико, и личико…

…то, свадебный экипаж, вместе с кружевной лошадью таял в потоке белого, жёлтого и фиолетового, таяли и сами белый, жёлтый и фиолетовый, и вместо – снова зелёный и лунный гроб на скорбных плечах мертвецов, и рожающая Луна.

Гроб, вместе с кортежем остановились прямо напротив Петра Анисимовича, и Пётр Анисимович, действительно, увидел там новенькую вырытую могилу и подумал, как это он, в темноте, в неё не свалился.

Между тем, мертвецы извились, искрутились и совсем как у мастера Матисса понеслись по кругу и видно было теперь, как всё перемешалось: и смех, и слёзы, и всё, как в первобытном Хаосе, как в первобытном (из которого наполовину выбросился Посейдон) океане, где любовь, ненависть, зависть, гордыня, святыня, да и всё, чёрт ещё знает что, ещё не различимы, всё ещё перемешано и неразличимо. Это уже было раз, и тыщу раз, но разве всё не повторяется? не повторяется? многократно бесконечно? Разве страдания Спасителя другие, не похожие на страдания распятого рядом злодея, разве боль другая, не такая, не одинаковая всегда? Кстати, тот, рядом, распятый рядом, также несправедливо названый вором и убийцей, как Иисус Царём Иудейским, тоже хотел накормить тысячи. Но, как говорит мой друг, младший сын мелкого судебного чиновника, Франсуа: «…история сама по себе такова, что чем чаще о ней вспоминать, тем больше бы она пришлась вашим милостям по вкусу и в доказательство, я сошлюсь на Филеба и Горгия Платона, а также на Флакка, который утверждает, что чем чаще повторять иные речи… тем они приятнее».

Луна напряглась в родовой муке, и природа издала стон, чтоб помочь роженице, и появился на свет лунный луч, и, в то же время, взметнулась, выплеснулась из гроба, волной навстречу ему, фиолетовоглазая покойница и устремилась