— «Зорька» — отрава редкостная. Короче, не советую. Возьми лучше «Охотников на привале». Всего на тридцатку дороже.

— «Отрава» — это как? В прямом смысле, что ли?

— Ну ласты, может, и не склеишь, — просветила Петрухина торговый работник. — Но башкой с утра будешь мучиться гарантированно и долго. А тех, — она акцентированно посмотрела на «чужака», — которые без опыта, с полбутылки с ног валит.

— Даже так? Хм… То что нужно. Беру, — согласно кивнул Дмитрий, выкладывая в блюдечко сотню.

Продавщица выставила на прилавок бутылку и отсчитала отчего-то влажной мелочью сдачу.

Дождавшись, когда за удалившимся Петрухиным закроется дверь, она поворотилась к напарнице, которая все это время с интересом прислушивалась к диалогу «продавец/покупатель» и удивленно откомментировала:

— Семеновна! Видала фрукта? А ведь с виду — приличный человек! Нипочем не догадаешься, что пьянчуга.

В ответ товарка презрительно скривила толстые губы:

— Да не пьянчуга он! Просто скупердяй! — после чего громко вздохнула о своем, о потаенно-бабьем: — Э-эх, нет середь мужиков совершенства! Те, которые поплоше, — алкаши. Те, что поприличнее, — сплошь жмоты.

* * *

Железнодорожная лежала на окраине, за переездом. Улица эта имела вид как бы деревенский, но на самом деле таковой формально не являлась. Между тем по утрам здесь кричали петухи, на лугах за домами паслись козы. Возле каждого дома был огород. Но деревне все это уже не принадлежало… Как не принадлежало и городу.

В этой «отшибленной» части Твери неспешно проистекала полугородская-полудеревенская жизнь с кроликами и козами в сараях, бочками квашеной капусты, самогоноварением, мотоциклами «ИЖ» в тесных гаражах, газовыми баллонами, сохнущим на веревках бельем, пьянством восьмидесяти процентов жителей, сериалами с утра до вечера, сплетнями, драками на дискотеке. Как все это было далеко от Казанской улицы в Санкт-Петербурге, от золотой птицы в языках пламени и выстрела карабина «Вепрь»!

От улицы с социалистическим названием «Железнодорожная» за версту тянуло тоской, желанием напиться с утра и набить кому-нибудь морду. Пожалуй, более тягостное впечатление на Петрухина производили разве только шеренги панельных пятиэтажек в ноябрьских сумерках, когда: мокрый снег, ветер, нет троллейбуса и денег на водку… и только вывеска над остановкой — скрип-скрип… скрип-скрип…

В кармане неожиданно заголосила мобила. Дмитрий четырхнулся — какого там черта кому надо? — и вытащил телефон. Правда, для этого ему сперва пришлось извлечь на свет божий бережно убранную во внутренний карман куртки бутылку.

Петрухин посмотрел на высветившееся на дисплейчике «следачок» и вместо приветствия продекламировал:

— Долго будет Карелия сниться…

— У вас с Брюнетом что, помимо общей хитрожопости, до кучи еще и единый песенный репертуар? — донеслось в ответ раздраженное купцовское.

— Ты чего такой сердитый, Лёня? Сказочный край Калевалы не впечатлил? Или командировочка напряжно складывается?

— Вот-вот, очень точно подобрано слово. Именно что «напряжно».

— А что так?

— Кончай придуриваться!

— Не понял? Чего стряслось?

— Всё! Хорош из меня идиота лепить! — окончательно рассердился Купцов. — И вообще — за эти ваши шуточки с Брюнетом после потолкуем. А пока лучше расскажи: как там у вас?

— Нормально.

— То есть вы еще никого не?..

— Адреса установили. Сейчас выставились у дома Мирошникова.

— Вы там поосторожней, Димон. Дело-то стремное.

— Да ладно, старый! — как можно беззаботнее отозвался Петрухин. — Все будет тип-топ.

— Кстати, для информации тебе: сим-карты на паспорт Нечаева регистрировал один и тот же человек. Рост ниже среднего, лысый, в черных очках, с приблатненными манерами.

— Откуда знаешь?

— Вчера вечером, перед поездом… за который мы с тобой еще серьезно поговорим… клоуны, блин! Что один, что другой!.. Так вот я прогулялся в оба салона, и в обоих случаях мне дали характернейшее описание. Человек приходил с паспортом Нечаева и объяснял, что тот, дескать, его директор. Который приказал срочно приобресть симки.

— Спасибо, дружище.

— На хрен мне твое спасибо? Лучше поинтересуйся у Зеленкова: не знает ли он кадра с такими приметами? Все. Когда сделаете — сразу отзвонись. И — ни пуха вам!

— К черту! Иди ты к черту, Лёнька…

* * *

Александр Павлович Мирошников продолжал колоть дрова во дворе своего дома. Он был гол по пояс. По мускулистому телу тек пот, на левом плече синела стандартная вэдэвэшная наколка. Сквозь тонированное стекло Петрухин наблюдал за ним в шестикратный полевой бинокль и, разумеется, доподлинно не мог знать, что видит именно «Мирошникова Александра Павловича, 1980 г. р.». Но интуиция, соответствие по возрасту и наколка на плече подталкивали именно к такому выводу.

Мирошников колол дрова умело. Играли под потной кожей мышцы, метался на груди крест на серебряной цепочке, взлетал топор…

— Колите, Шура, колите, — пробормотал Дмитрий, возвращая бинокль Сане Горюнову.

В данный момент все участники «экспедиции» находились в салоне «фердинанда», припаркованного примерно в полутораста метрах от дома № 9, возле уродливого, неясного предназначения строения без окон.

— Извини, Котька, я малость задумался. Так чего, ты говоришь, за описание?

— Я говорю, что описание Купцова не оставляет сомнений в том, что лысый мужик, регистрировавший симки, — это Бодуля.

— Я почему-то так и подумал. Значит, еще одно очко в нашу пользу. Причем подтверждающее правило.

— Какое правило?

— Убивают, как правило, «чужие». Но заказывают «свои».

— Здоровый, черт! — хмуро прокомментировал перехвативший наблюдение Саня. — Этого десантника и пустого брать хлопотно. А уж с топором в руках — совсем может выйти накладно.

— А когда мы… Ну… Брать будем? — спросил Витя. — Когда стемнеет?

Зеленков покачал головой:

— Это вряд ли. До вечера он запросто может в кучу разных мест подорваться.

— Брать Мирошникова надо в самое ближайшее время, — согласился с приятелем Петрухин. — Пока он один и пока на горизонте посторонних глаз не наблюдается. Потому, други мои, объявляю по экипажу боевую готовность. Как только он очередной перекур устроит — так и начнем.

— А пока — пущай себе рубит, — усмехнулся Зеленков. — Умудохается — нам же проще. Дрова из него лепить…

* * *

К двум часам дня температура достигла двадцати пяти градусов в тени, и Мирошников решил: «Шабаш… хватит. Потом доколю эту березу. Че надрываться-то?..»