Через пару недель у нас появились даже постоянные почитатели. К концу дня у меня просто места в рюкзаке не хватало для всех этих баночек с молоком для котов, тунцом и всякой другой вкусной рыбой, пакетиков с едой и прочих угощений. Приходилось укладывать все это в большой пластиковый пакет из супермаркета. Дома я забил кошачьими лакомствами целую полку в шкафу – запасов выходило почти на неделю.

Сотрудники метро тут тоже были более отзывчивые, чем их сослуживцы с Ковент-Гарден. Однажды в городе стояла страшная жара, солнце палило нещадно, я буквально заживо варился в джинсах и черной футболке, обливаясь потом. Боба я усадил в тенечке, но взять для него воды не догадался. Пока я соображал, что мне делать, из дверей метро вышла девушка. Как в сказке – в руках она несла полную миску свежей и чистой воды. Это была Дэвика, контролер. Она и раньше частенько останавливалась поболтать с Бобом.

– Пей, Боб. – Она потрепала его по загривку. – Видишь, какая прохладная водичка. Мы же не хотим перегреться на солнышке, правда?

Боба, понятно, и упрашивать было не надо.

Вообще, как я уже говорил, этот кот умел очаровывать. Но на Айслингтон это произошло так быстро, что даже я не ожидал.

Хотя, конечно, и на станции «Энджел» все было не так уж безоблачно. Лондон есть Лондон, куда деваться.

Вся жизнь района, в отличие от Ковент-Гарден, вертелась вокруг метро. Кто только тут не работал: разносчики бесплатной прессы, представители благотворительных фондов, в общем, масса народу.

Однажды я немного повздорил с одним молоденьким кудрявым студентом, социальным статистом. Они собирают личную информацию у прохожих, чтобы потом забрасывать их всякими приглашениями на благотворительные мероприятия. Народ избегал его всеми силами, но он крутился в толпе и часто подолгу сопровождал, шаг в шаг, свою потенциальную жертву. Люди пытались избавиться от него, но это было непросто. И тут я решил вмешаться.

– Слушай, приятель, тебе не кажется, что ты всем остальным мешаешь работать? Ты отойди отсюда хотя бы на несколько метров – от тебя ведь просто не продохнуть.

– Я имею полное право работать именно здесь, – задиристо сказал мне кудрявый. – И делать буду то, что хочу.

– Для тебя, дружок, это просто шанс собрать немного деньжат на мелкие нужды, – продолжал я, – а для меня, например, продажа журналов – работа. Надо за газ платить, за свет, за жилье. За крышу над головой, понимаешь? Я на себя работаю и на Боба. Ему ведь тоже все это надо.

После такой моей речи он взглянул на нас совсем по-другому – видимо, понял всю серьезность нашего положения.

За пределами станции я был единственным лицензированным продавцом. Но всяким там сборщикам, попрошайкам и просто торговцам с рук плевать было на мою легитимность.

Но вообще я был доволен «ангельской станцией». Мы с Бобом работали – это важно. Теперь оставалось только покончить с наркотиками. Совсем покончить.

Молодой врач в отделении наркологии нацарапал свою подпись на рецепте.

– Примешь в последний раз метадон – и возвращайся через сорок восемь часов, – сказал он. – Будет трудно, парень. Но знай, что будет в тысячу раз хуже, если не сделаешь так, как я говорю. Уяснил?

Наконец-то мои консультанты и доктора согласились, что я был готов сделать последний шаг к жизни без наркотиков. Мне выдали рецепт на метадон, которым я заменял героин, а через сорок восемь часов я получу от врача уже куда менее сильный препарат, субутекс. Он поможет избавиться от зависимости окончательно.

– У тебя будет сильная ломка, парень, – предупредил меня консультант, – тебе придется честно дождаться момента, когда симптомы станут по-настоящему невыносимыми – и только тогда ты придешь к нам за субутексом. Ты хорошо меня понял? Так, и только так. Если сделаешь по-другому – усугубишь свое состояние.

Я был уверен, что выдержу. Это мне было просто необходимо.

Я и без того уже спустил в унитаз десять лет своей жизни. Когда принимаешь наркотики, ты теряешь реальное восприятие действительности. Ты начинаешь вспоминать, какой сегодня день, только когда тебе нужна очередная доза. А до этого тебе на все наплевать. И я больше не хотел такой жизни. Довольно.

В конце концов, у меня был мой Боб. О нем и надо теперь заботиться.

Как обычно, кота я в клинику с собой не взял. Гордиться той жизнью, от которой я убегал, не приходилось. Зачем Бобу знать о таком?

Он очень обрадовался моему возвращению еще и потому, что у меня были полные сумки из супермаркета – надо же нам было как-то продержаться эти два дня. Всякий, кто прошел через отказ от наркотиков, знает, о чем я. Первые сорок восемь часов – это ад. Облегчить состояние можно в том случае, если переключить свое внимание на что-то. И как я был рад, что теперь у меня был Боб!

В обед мы устроились у телевизора, перекусили и стали ждать.

Действие метадона продолжалось еще около двадцати часов, так что первая половина дня оказалась легкой. Мы с Бобом поиграли, подурачились и ненадолго вышли на улицу погулять. Потом я поиграл в древнюю версию «Halo-2» на своей видавшей виды приставке. Пока что все шло прекрасно, но, понятно, долго так быть не могло.

Первые симптомы ломки начали проявляться через двадцать четыре часа после финального приема метадона. Восемь часов спустя меня прошиб пот, меня скручивало, как белье, из которого выжимают воду. Была как раз середина ночи. По идее, я должен был спать. Я вырубался на короткое время, но мне все казалось, что я не сплю.

Мне снилось, что я пытаюсь принять героин, но что-то все время выходило не так в самый последний момент. Мое тело прекрасно знало, что наркотика не получит, и где-то глубоко в моем бедном мозгу шла нешуточная битва добра со злом.

Переход с героина на метадон сколько-то лет назад не был таким болезненным. Опыт, полученный мной тогда, сильно отличался от моего теперешнего состояния.

Наутро у меня дико раскалывалась голова, почти как при мигрени; меня раздражал любой шум и свет. Я попытался было посидеть в темноте, но тогда меня начали одолевать галлюцинации. Еще хуже. Получался какой-то замкнутый круг.

Моим спасением был Боб.

Казалось, он читал мои мысли. Он знал, что нужен мне, и всегда был поблизости. Он понимал, что я чувствую себя плохо.

Иногда я вырубался, и он подходил ко мне и наклонялся мордочкой к моему лицу, близко-близко, он словно бы говорил мне: