— А, клоун… — он произнес это определение с пренебрежением и превосходством большого русского писателя. Механики начали переубеждать, возражать, рассказывать, как они любят и уважают знаменитого артиста. А писатель, чьи тиражи обеспечивались идеологическим заказом, свысока завершил беседу словами:

— Вы еще не доросли до серьезного искусства! Вкус надо развивать!

Этот случай Евгению Павловичу рассказали его преданные поклонники на автостанции, куда он часто приезжал чинить машину. Артист выслушал с интересом, ничего не ответил и грустно улыбнулся своей доброй снисходительной улыбкой.

Георгий Данелия вспоминает работу над фильмом «Афоня»: «Штукатура Колю сыграл Евгений Леонов. В противовес разгильдяю Афоне, Коля считался у нас фигурой положительной: он аккуратный, здраво рассуждает, интересуется международной политикой и мечтает о всеобщей коммуникабельности.

А Леонов своего героя не уважал, говорил, что Коля эгоист еще хуже, чем Афоня. И все время ворчал, что этот штукатур у него получается плоский, как блин. И только когда сняли сцену «уход Коли домой», он успокоился. В этой сцене Коля, который помирился с женой, уходя от Афони, оставляет ему листок со своим телефоном. На репетиции Леонов вынул из кармана бумажку с телефоном, и из нее на стол случайно выпали несколько монет. Он убрал монетки и записку в карман и сказал:

— Смотри.

Он снова достал бумажку из кармана, из нее снова высыпались монетки. Он снова аккуратно их собрал и положил в карман.

— Понял? — спросил он меня.

— Что?

— Какой говнюк твой штукатур! Две недели прожил у человека, пил, ел, а самому жалко три гроша оставить!

Женя всегда искал в своих героях отрицательные черты: считал, что так образ объемнее».

А в критике советского периода о герое Леонова в фильме «Афоня» высказывали совсем иное мнение:

«Самостоятельность Коли оттеняет безответственность Афони, а то, что Коля не герой в латах, а человек из круга Афони, говорит о том, что и для Афони настанет пора перемен. Возможность таких перемен и утверждает образ Коли. Собственно, ничего особенного не произошло, просто поселился немолодой семейный человек в холостяцкой квартире Афанасия Борщова, и неуловимо изменилась культура существования, он внес какие-то элементы уюта, заботы, а может, и человеческого тепла. А чего стоят ночные философствования о том, что «нет у нас еще всеобщей коммуникабельности», и о том, как хотелось бы Коле, чтобы «люди не обижали друг друга по пустякам». Без каких-либо специальных усилий Коля удерживает Афоню от «дружков», заставляет вспомнить о тете Фросе».

У Евгения Павловича была собака Донни самого дворового происхождения, в ее маргинальной родословной не содержалось даже легкого намека на высокую породу. Ни одной ее бабушке и прапрабабушке даже хвостом не вильнул ни один кобель с официальным собачьим паспортом. Донни же была предана своему хозяину всем своим шерстяным телом и бесхитростно открытой душой до такой степени, что внешне стала невероятно похожа на Леонова. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как ее фамилия по хозяину. Походка, поворот головы, выражение глаз собаки неуловимо напоминали Евгения Павловича. На гастроли в Ригу пришлось взять ее с собой: она плохо переносила разлуку с хозяином.

— Пойдем, погуляем, — звал Евгений Павлович Донни и шел вместе с ней к подоконнику, ложился на него на скрещенные руки и смотрел вниз на оживленную улицу. Собака, точь-в-точь повторив позу хозяина, устраивалась рядом. «Гуляли».

Из письма к сыну в армию: «Я теперь часто остаюсь один, маманя наша каждую неделю почти, как свободный день, мчится в Белгород: бабушка болеет. Вот и сегодня один я как сыч. Ну, конечно, с Донечкой твоей, но тоже, скажу, собачка твоя без человечности. Как пришел я, так она и визжит, и хвостом виляет, и лижется, а погуляли, поели и, пожалуйте, дрыхнет без задних ног, никакого участия в моей внутренней жизни не принимает».

В Москве шла Олимпиада-80, соответствующие службы несли повышенную нагрузку, обеспечивая спокойствие и безопасность столицы и ее многочисленных гостей. В это же самое время планировалась съемка эпизода с участием Леонова из фильма «О бедном гусаре замолвите слово». Должны были снять сцену с инсценировкой расстрела героя Евгения Павловича — актера Бубенцова на Ленинских горах. Однако объект объявили стратегическим, так как там пролегала главная трасса олимпийского состязания — марафона, и съемку запретили. Авторитет Эльдара Рязанова в разрешении довольно длительной заминки не помог. Срывался график съемок. И тогда директор картины Борис Криштул принимает неожиданное тактическое решение. Он везет Евгения Павловича Леонова в строгое и неприступное здание КГБ. Лицо Леонова — пропуск. Зашли без предварительной записи в кабинет высокого начальства госбезопасности. В помещении находились несколько человек в штатском и один в форме с генеральскими погонами, при виде Леонова все без исключения лишились дара речи. Евгений Павлович, воспользовавшись паузой, бесхитростно объяснил проблему, завершив свой рассказ словами:

— Надо, чтобы меня расстреляли!

— Нашли, у кого просить санкции на высшую меру. Мы не прокуратура, но для такого актера сделаем исключение. Расстреливайте на здоровье! — пришли в себя и подыграли Леонову высокие чины, освоившись с его внезапным появлением. И как простые поклонники стали просить Евгения Павловича оставить автограф. По мановению волшебной палочки спецслужб появилась фотография артиста, и Леонов размашисто прямо на фотографии написал: «Спасибо, что вы разрешили меня расстрелять!».

В конце семидесятых — начале восьмидесятых артист писал: «Последние год-полтора у меня в кино не было настоящей работы: «За спичками», как я предполагал, — мимо; «О бедном гусаре замолвите слово» — тоже полного удовлетворения не принес. Я старался хорошо сыграть, чувствовал трагикомическую ситуацию, но оказалось — уж не знаю, кто виноват, — что эта моя интонация не соединялась с другими сценами и я был в фильме сам по себе и не очень убедительным. Даже получил письмо из Ленинграда: “Доложите своему начальству: как это можно было под Новый год испортить застолье всему советскому люду, направив ружье на нашего любимого актера?! Пенсионер Иванов”».

Съемки картины «Кин-дза-дза» шли с большим трудом, поскольку проходили в пустыне Каракумы, в очень неблагоприятных погодных условиях. При температуре 50–60 градусов снимать можно было только рано утром и вечером. Георгий Данелия вспоминал: «Картина была очень трудной. К 12 часам дня все почему-то начинали ссориться. Однажды я даже поссорился с Леоновым, которого снимал всегда на протяжении двадцати лет, и никаких конфликтов никогда не было. А, оказывается, в Каракумах с двенадцати до двух никто не работает, в это время происходят какие-то излучения, вредные для нервной системы. Мы выезжали рано утром: ехать было довольно далеко, снимали до 12, с 12 до полвторого ругались и с полвторого до вечера снимали. Костюмы создавались на ходу из подручных средств. Так, например, на Леонове — ботинки из «Легенды о Тиле», матросские брюки, майка с ворсом, которую мы покрасили, а потом прожгли дыры. Я нашел очень красивый кусок какого-то материала, и его пришили на зад штанов. А то, что у него на голове… Летчики подарили нам списанные летные костюмы и каркас от бандажа промежности из брюк — это и есть головной убор Леонова».