встрече после разлуки «молодые» должны поцеловаться друг с другом и навсегда оставаться на «ты», что соблюдалось и по выходе из школы между старыми николаевцами даже разных выпусков.

Когда к нам в помещение входил любой юнкер старшего курса, мы, «молодые», обязаны были вскакивать и становиться «смирно» до получения разрешения сесть. Это было очень утомительно, но подобная традиция имела в себе тот смысл, что заставляла видеть начальство в каждом старшем по службе, что затем продолжалось и во время службы в полках, где старший по производству корнет делал замечания своему младшему товарищу, и это не вызывало никаких трений, так как мы были приучены с юнкерских лет к дисциплине и «корнет» оставался таковым для своего «зверя» на всю жизнь, что не мешало им быть в отличнейших отношениях друг с другом. Это давало правильное понятие о дисциплине, так как невнимание к старшему в военной школе легко приучало к недостаточному вниманию к старшим вообще. У нас же в школе чинопочитание, дисциплина и отдание чести возводились в настоящий культ, равно как и блестящее строевое воспитание или «отчетливость», которыми мы гордились и щеголяли. Это была облагороженная и доведенная до истинного совершенства военная школа, марка которой оставалась на людях всю их жизнь.

Взводный объяснил нам, что каждый из нас теперь же должен просить кого-либо из «корнетов» взять нас к себе в «племянники» для обучения традициям, причем принято, чтобы младший приглашал в «дяди» юнкера старшего курса, окончившего один и тот же корпус с «племянником» и поэтому знавшего его раньше.

— Будете «отчетливыми сугубцами», как я надеюсь, — закончил свое наставление вахмистр Персидский, — и вам будет хорошо в школе, нет — лучше теперь же, до присяги, отчисляйтесь от училища; калекам здесь делать нечего…

Пока мы получали эти наставления, время подошло к полудню. На «средней площадке» трубач затрубил «сбор», после чего немедленно по всем помещениям эскадрона соловьями запели корнетские голоса:

— Молодежь!.. Опаздывает! Ходу!., ходу!.. Последнему пачку нарядов!..

Миг дикого галопа среди таких же «сугубых товарищей», и мы, младший курс, уже стояли в строю, встречая глазами медленно выходивших из помещений эскадрона господ «корнетов». Медленность эта, однако, была чисто показной, так как, когда через несколько минут из своей комнаты вышел дежурный офицер, эскадрон в полном составе стоял в безукоризненном строю.

— Здравствуйте, господа! — поздоровался ротмистр.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — ответил дружно эскадрон, и мы, вчерашние кадеты, почувствовали сразу, что перестали быть детьми, а стали настоящими военными солдатского звания.

— Ведите, вахмистр! — небрежно бросил офицер, двинувшись по коридору впереди эскадрона и не оглядываясь на него.

— Эскадрон, правое плечо вперед… марш! — звонко и необыкновенно четко пропел вахмистр.

Я опять почувствовал, что в этой, привычной мне с кадетских лет команде есть новое и приятное. Слово «марш» было произнесено раскатисто, как в кавалерии, а не коротко и резко, как в пехоте и кадетских корпусах. Эскадрон, отчетливо позванивая шпорами, прошел коридор и небольшую проходную комнату, увешанную фотографиями прежних выпусков, после чего спустился по лестнице в полуподвальный этаж, где находилась юнкерская столовая. Под лестницей, на площадке, стояла трехдюймовая пушка, на которой юнкера практически обучались обращению с орудием.

Столовая школы, расположенная в длинной полуподвальной зале, была разделена арками и колоннами на две равные части, в одной из которых сидели юнкера эскадрона, а в другой — сотни. Казачья сотня школы показалась мне народом солидным, хотя из-за казенного обмундирования и не имевшим столь щеголеватого вида, как наши «корнеты». Эти последние в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, «работу» над нами, строго следя за тем, чтобы «молодые» во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер, во время завтрака прогуливавшийся между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на «цук», имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по школе дежурили офицеры эскадрона; казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали.

Привыкнув наблюдать в корпусе кадетский аппетит, я был удивлен тем, что наши «корнеты» почти ничего не ели, занятые преподаванием нам хорошего тона. Причиной этому, как мне потом стало известно, оказалась юнкерская лавочка, которой заведовал старший курс и где продавались всевозможные вкусные вещи. Она-то с избытком и заменяла старшему курсу казенное довольствие. Лавочка эта помещалась в нижнем этаже рядом с «гербовым залом», где по стенам висели щиты, раскрашенные каждый в свой полковой цвет, по числу кавалерийских полков с указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей, что входило в состав так называемой на юнкерском языке словесности, обязательной для изучения юнкерами младшего курса. «Словесность», или иначе «дислокация» на юнкерском языке, обязывала каждого «молодого» в возможно краткий срок, в его собственных интересах, изучить подробно не только все относящееся к семидесяти двум полкам регулярной кавалерии., но также имена всего начальства, и в том числе всех юнкеров старшего курса, с добавлением того, в какой полк каждый из них намерен выйти. Это было довольно сложно, но внедрялось в наши головы с такой неуклонной настойчивостью, что я помню все это до сегодняшнего дня, то есть почти через полвека.

Для быстрейшего усвоения молодежью всей этой премудрости старший курс постоянно экзаменовал нас в любой час дня и ночи и в любом месте: в спальне, коридоре, столовой, курилке, уборной и в манеже; везде «сугубец» должен был быть готов перечислить гусарские или уланские полки, объяснить подробности той или иной формы. Словом, пока по всей такой науке «молодые» не сдавали экзамена у своего «дядьки», им не было ни отдыха, ни покоя. Существовала, кроме того, еще и неофициальная «словесность», менее обязательная, но все же приличествующая хорошо выправленному и «отчетливому сугубцу». Она была отчасти характера анекдотического, отчасти философски-практического, в большинстве случаев малоприличного содержания вроде «верха рассеяния». «Корнеты» считались «родившимися из пены Дудергофского озера» и являлись «офицерами» уже в школе; что касается «молодых», то они в лучшем случае по службе могли рассчитывать стать «штаб-трубачами через 75 лет службы при удачном производстве». В смысле предела своей власти над младшим курсом старший курс вопреки всем фантазиям и рассказам был строго ограничен определенными рамками, переходить которые не имел права под страхом лишения «корнетского» звания. За этим строго следил «корнетский комитет» (возглавляемый выборным председателем), куда входили все юнкера старшего курса. Председатель «корнетского комитета» являлся верховным блюстителем и знатоком традиций школы; компетенция его была неоспорима.

Согласно