Угляна замерла с открытым ртом; она лишь успела ощутить, как рядом растворяются ворота Нави… или как нечто движется прямо сквозь стену, точно человек – сквозь завесу тумана, не встречая осязаемой преграды. И вот уже Младина, не двинувшись с места, держит полные горсти воды; вот она выливает эту воду на раны Одинца, и те на глазах закрываются!

– Это мертвая вода! – подняв взгляд, пояснила Младина, и в ее глазах Угляна увидела тот серый туман. – Как у мертвого тела нет ни раны, ни крови, так и у Одинца, сына Велесова, нет ни раны, ни крови, ни уразу…

Одинец перестал стонать. С закрытыми глазами, он лежал вытянувшись, совершенно неподвижно. Кровь действительно перестала идти. Угляна склонилась над ним, пытаясь понять, дышит ли он.

И в это время белая волчица осторожно оттолкнула ее голову своей головой. Волхвита отпрянула. А волчица лизнула лицо лежащего, потом выдохнула ему в нос.

И веки Одинца дрогнули, ресницы затрепетали, он медленно вздохнул, глубоко втягивая воздух, будто впервые пробуя его на вкус.

– Мать… волков… – снова пробормотал он. – Ты… пришла…

– Мать Волков! – повторила и Угляна, сев на мох и сжав руки перед собой. – Это ты… я не признала…

Белая волчица попятилась, огляделась, проверяя, все ли дела сделаны, потом повернулась и вмиг скрылась за кустами.

А оставшиеся на поляне вдруг заметили, что уже совсем светло – наступило утро.

* * *

На этом рассвете Младине полагалось бы только добраться до избушки волхвиты и приступить к обычным девичьим испытаниям. Когда же этот рассвет пришел, у нее уже столько всего осталось позади, что она казалась себе повзрослевшей лет на десять. Если бы ее сейчас спросили, сколько ей лет, она не смогла бы ответить, хотя до замужества свои года обычно помнят – считать еще не так много. А ей было и мало лет, и бесконечно много, а главное, это не имело никакого значения!

За небольшое время Одинец настолько оправился, что смог, опираясь на двух женщин, своими ногами дойти до Угляниной избы. На его плечах отчетливо виднелись багровые рваные шрамы от зубов навяка, но раны закрылись и уже не столько болели, сколько зудели – значит, заживают. Осмотрев их, Угляна не нашла признаков воспаления – мертвая вода очистила кровь.

Вот они уложили Одинца на лавку, накрыли, напоили отваром из девяти целебных трав. Он заснул, а они сидели по обе стороны очага и торопливо ели остывшие блины прямо из миски, даже ничем не смазав: обе вдруг обнаружили, что умирают от голода!

– Где же ты была? – наконец спросила Угляна.

– Не знаю, – с набитым ртом ответила Младина именно то, чего волхвита и ожидала. – А кто такая волчья мать?

За эту ночь она стала достаточно взрослой, чтобы задавать вопросы. Но Угляна не сразу ответила: перестав есть, она подняла взгляд и какое-то время смотрела в глаза девушке. Но та спокойно ждала ответа, и волхвита заговорила:

– Волчья Мать… Это… самая старшая волхвита, воплощение Мары. Она только зимой к людям выходит, а летом в лесу живет. От нее каждый Одинец свою силу получает и может «молодых волков» лесной науке обучать.

– Что значит – каждый Одинец? Их разве много?

– Знамо дело, много. В каждой волости свой. Наш-то Одинец только с нашей волости «волчат» обучает, а в других свои. На Касне, на Жижале. Думаешь, весь белый свет у нас тут начинается и кончается?

– Ну… – Младина вроде и понимала, что это не так – о том свидетельствовало полюдье смолянского князя, каждую зиму сюда приходившее и приносившее дыхание большого мира. Но каждый ведь живет в убеждении, что его привычный мир и есть белый свет. – Так Одинец – это не его имя?

– Имя. – Угляна кивнула. – Он его получил, когда в Одинцы перешел. До того, пока сам в простых «волках» зимой жил, лесное имя у него было другое, а человечье – то самое раннее. А как совсем он в лес ушел, так старое имя человечье забыл. А про Волчью Мать ты поболее моего должна знать! – Угляна вдруг вернулась к прежнему разговору. – Ведь она если и не сама с тобой приходила, то дочь свою послала. Где ты с ней повстречалась?

– В лесу… у избы… где луна…

Младина морщила лоб, пытаясь вспомнить все, что с ней случилось, но мелькали смутные, обрывочные видения. Так сон, вроде бы связный и внятный, после пробуждения стремительно разваливается на бессмысленные куски, которые не вытащишь из памяти, как не сожмешь кисель в горсть, и испаряются они в считаные мгновения.

– Я только знаю… Ой, мне ведь жениха дали! – вдруг обрадовалась она и схватилась за берестяную коробочку на поясе.

В этой коробочке она принесла иглы для шитья и вязания, нитки, ножницы, пряслень на случай, если тут придется рукодельничать, и туда же спрятала полученное перышко. Мелькнула мысль, что перышко померещилось ей, как сама лунная женщина, но нет – оказалось на месте.

– Вот! – Младина с торжеством показала добычу Угляне. – Она мне сказала: коли пришла, то проси, чего хочешь. А я сказала, что хочу выйти замуж. А она сказала: хочешь, так выйдешь. И вот это мне дала. Значит, я не буду волхвитой!

– Ну, раз Волчья Мать разрешила… – Угляна развела руками. – Так приходи в поневу прыгать.

– Можно? – Младина от избытка чувств поднялась на ноги.

– Ну да. – Угляна встала, пошла к укладке, откинула крышку, порылась внутри и с самого дна достала тканый пояс. Подойдя, опоясала девушку и расправила помятые за время лежания концы с красными кистями и обережными узлами. – Милости прошу!

– Ой! – Младина запрыгала от радости, хлопая в ладоши.

Новый пояс, врученный волхвитой, означал, что испытания пройдены и новоявленной невесте осталось только надеть поневу. Младина ликовала, будто криворучка, не умеющая даже избу вымести и почти не имевшая надежды на такой успех.

И даже не заметила, что Угляна повязала ей вовсе не тот пояс, что Бебреница соткала для нее, как и для других своих дочерей. А совсем другой – с чужими, незнакомыми родовыми знаками в узоре, да и укладке он явно пролежал не год и даже не десять лет…

* * *

Уже засыпая дома на полатях, Младина слышала, как внизу шепчутся мать и Муравица. Они разглядывали тот тканый пояс, в котором Младина пришла из леса.

– Не этот ты давала? – переспрашивала Муравица.

– А то сама не видишь? Когда у нас в роду такие ткали?

– Может, у вас в роду!

– Я только два пояса новых сделала, для младших, а старшим старые достались, бабка из укладки вынула. Я и отнесла, какой надо. А Угляна ей вон что навязала!

– Стало быть, у них в роду такие делают.

– А ты не помнишь, какие она сама-то в молодых годах носила?

– Не помню. Хотила-то ее взял лет за пять до того, как я замуж вышла, она тогда уже нашими подпоясывалась.

– А ты не видела, какие пояса Глуховичи ткут?