Роза не отвела взгляда.

— Мы будем жить, — сказала она.

Я приказала себе больше не думать о магазине. Не думать о пыли, жажде или мухах. Смотреть вниз на свое шитье, а не вверх на трубы.

Чтобы меня не мучили кошмары, я с головой погружалась в мир желтого шелка и искусных швов. Я шила платье своей мечты.

Где-то там, снаружи, гудели поезда и лаяли собаки, оттуда долетала вонь из отхожих мест и еще более жуткие запахи. Но я не замечала всего этого, захваченная работой. Щелкали лезвия ножниц, сверкала игла, тускло мерцали булавки, и бежала бесконечная строчка нити.

С помощью накладок я придала манекену точные очертания фигуры Мадам. То же самое сделала со своим манекеном Франсин, работавшая в противоположном от меня конце мастерской. Меня это совершенно не интересовало. Ни ее манекен, ни ткань, которую она выбрала для своей работы, — какой-то дешевый шифон цвета детского поноса.

Роза любовно отглаживала мой шелк. Она так и осталась на глажке, и это был ее выбор. Я уже договорилась с Мартой, чтобы та перевела ее на вышивание. Но Розу, кажется, устраивало и гладить.

Однажды Марта отвела меня в сторону:

— Кажется, ты не понимаешь, что Роза не такая, как мы. Мы пытаемся приспособиться, чтобы выжить. Она продолжает думать, что может оставаться собой.

Мне хотелось сказать что-нибудь в защиту Розы, но ничего не пришло на ум.

— Она и пяти минут без тебя не проживет, — добавила Марта. — Ты сможешь выбраться отсюда, если сохранишь голову на плечах. А Роза… в ней бы я не была уверена.

К этому времени всем в мастерской уже был известен нетривиальный талант Розы к вышиванию. Ее тонкие пальцы могли превратить мотки шелковых ниток в лебедей, звезды или цветы. А еще она любила вышивать насекомых, которые никогда не появлялись здесь, в Биркенау, — божьих коровок, пчел и бабочек. Она вышила замечательных желтых утят на детском платьице, которое Шона делала для дочери одного высокопоставленного офицера. Утята выглядели так натурально, что, казалось, сейчас сойдут с платьица и направятся к ближайшему водоему. Только в Биркенау не было воды, не было для полосатых.

Наши губы трескались от жажды, а то, что капало из кранов, пить было опасно для жизни.

Когда Шона увидела тех утят, она просто уткнулась лицом в маленькое платьице и зарыдала.

— Тсс! — сказала я ей. — Марта в соседней комнате, с заказчицей. Нельзя, чтобы она тебя услышала.

— Я скучаю по моему малышу, — всхлипнула Шона.

— Конечно, скучаешь, — сказала Франсин. — Все мы по кому-то скучаем, правда, девочки? А теперь утри лицо и вернись к работе.

— Осторожнее! — предупредила нас Роза.

Дверь примерочной открылась. Я видела лежащие на дверной ручке пальцы Марты, она еще разговаривала с посетителем:

— Детское платьице? С утятами? Да, господин, сейчас принесу его вам… Да, они очень быстро растут в этом возрасте… Только-только учится говорить, вот как?..

Роза закрыла собой Шону.

— Давай платье, быстро, — сердито прошептала я Шоне. — Ты же знаешь, что будет, если тебя увидят! Выгонят, может быть, навсегда.

— Отдай ей платье, — сказала Франсин.

— Отдай, Шона, — упрашивала Роза.

Рыдания Шоны становились все громче и громче. Я не могла ни сдержать, ни успокоить ее.

Что сделала бы Марта?

Дала бы Шоне пощечину.

И я ударила Шону по щеке. Сильно.

Такое часто можно увидеть в фильмах, когда герой впадает в истерику. Я никогда не понимала, как пощечина может помочь в такой ситуации, особенно в Биркенау, где пощечины и подзатыльники — это часть повседневной жизни. Но, к моему удивлению, Шона глубоко, судорожно вдохнула, выдохнула… и затихла.

Когда Марта вернулась в мастерскую, там было так тихо, что можно было услышать упавшую на пол булавку — если бы это было разрешено. Шона к этому времени окончательно успокоилась и старательно подрубала занавески для кого-то из местных офицеров. Как мы позднее узнали, детское платьице с утятами очень понравилось маленькой девочке.

Но не только утят умела вышивать Роза, она работала над подсолнухом для моего творения. Она вы?резала из шелка контур подсолнуха, затем укрепила его слоем подкладочной ткани и слоем гладкого полотна. Наметила белыми нитками линии, по которым должны будут идти лепестки и листья цветка. Потом распутала моток шелковых ниток, который выдала ей Марта, и начала вышивать. Я любила наблюдать за ее работой — она с головой уходила в вышивание.

— Люблю вышивать, — сказала она позже тем же вечером, когда мы свернулись калачиком на своих нарах. — Когда я вышиваю, мне в голову приходят лучшие сюжеты для историй. Моя мама говорила, что свои книги она готовит на кухне, когда печет. Драмы, как кислинка в лимонных кексах, а комедии, как пряная и жгучая выпечка!

— А я думала, что вы живете во дворце, где есть и своя повариха, и целая армия слуг…

— Совершенно верно. Когда мама заходила на кухню, наша повариха всякий раз начинала клокотать, словно извергающийся вулкан. Она гремела кастрюлями и ворчала, что это непорядок, когда люди суют нос не в свое дело. Но мама не обращала на это внимания. Закончив печь, она легко отвлекалась на что-нибудь другое и уходила, оставляя после себя немытую посуду.

— Чтобы ты вымыла?

— Нет, конечно! Я за всю свою жизнь ни одной тарелки не вымыла до тех пор, пока не пришлось ополаскивать здесь свою миску после водички, которая зовется супом. Нет, моей работой было слушать мамины истории, вылизывая котелок, в котором она замешивала тесто для кекса, а потом пробовать то, что у нее получилось.

— Моя бабушка часто придумывает фасоны в ванне, лежит, пока вода не остынет. Туалет в той же комнате, так что нам с дедушкой приходится подолгу терпеть, когда на бабушку находит вдохновение. — Вздохнула. — Вот бы сейчас принять ванну.

— О да, — живо откликнулась Роза. — Сама ванна большая, массивная, а над ней высокая шапка пузырьков душистой пены, пены так много, что она выплескивается через край. Залезть в горячую воду с хорошей книжкой и множеством пушистых полотенец.

— Ты читаешь в ванне?

— А ты нет?

— Читать ты любишь больше, чем шить, вышивать?

— Мне обязательно нужно что-то выбрать? — уточнила Роза, подумав.

— Придется, если ты придешь работать в мой салон после войны.

— О, так это приглашение в это чудное место?

— Да! — Я поерзала от радости при мысли об этом. — Разве это будет не чудесно? Да, я знаю, мне еще многому нужно учиться, но… Возможно, ко мне придут работать и другие девочки из нашей мастерской. Шона очень хорошая швея, и Ежик тоже…

— Кто?

— Ну, ты знаешь ее, девушка, которая никогда не улыбается, зато подрубает ткань так искусно, что и шва не разглядишь.