и направляют в разные русла, и там, разумеется, растрачивают ее. Только обладание таким океаническим чувством дает право называть себя религиозным человеком даже тому, кто не признает какие-либо верования и иллюзии.

Это замечание моего уважаемого друга, который некогда и сам на языке поэзии оценил[5] чары иллюзии, доставило мне изрядные трудности.

У себя самого я это «океаническое» чувство обнаружить не сумел. Изучать человеческие эмоции научными средствами – вообще непростая задача. Можно попытаться описать их физиологические свойства, а там, где это не подойдет (боюсь, что и «океаническое» чувство уклоняется от такой характеристики), не остается ничего другого, кроме как обратиться к содержанию представлений, в первую очередь ассоциативно к нему примыкающих. Если я правильно понял моего друга, под этим чувством он подразумевает то же, что и один оригинальный, довольно странный поэт, утешающий своего героя перед добровольным уходом из жизни словами: «Нам не удастся сбежать из этого мира»[6]. То есть перед нами чувство нерушимой связи с внешним миром, сопричастности к нему в целом. Хотелось бы добавить: для меня оно имеет скорее характер умозрительного представления – разумеется, не без сопутствующих эмоциональных обертонов, как, впрочем, не обходятся без них и другие мыслительные акты подобного масштаба. На собственном примере я не сумел убедиться в изначальной природе такого чувства, однако из-за этого не собираюсь оспаривать его реальное существование у других людей. Вопрос только один: правильно ли оно понято и следует ли его признать fons et origo [истоком и причиной – лат.] любых религиозных потребностей.

Я не могу сказать ничего такого, что существенным образом повлияло бы на решение этой проблемы. Идея, что человек получает сведения о своей взаимосвязи с окружающим миром, вероятно, с помощью непосредственного, с самого начала нацеленного на это чувства, звучит настолько непривычно, так плохо вписывается в содержание нашей обычной психологии, что следует опробовать его психоаналитическое, то есть генетическое объяснение. Тогда в нашем распоряжении окажется следующий ход мысли: в норме для нас нет ничего достовернее, чем ощущение себя самого, своего собственного Я, которое представляется нам самостоятельным, цельным, четко отграниченным от всей остальной психики. То, что такая картина обманчива, что, напротив, это Я простирается, обходясь без четких границ, вовнутрь, в бессознательную психическую субстанцию, называемую нами «Оно», которому служит как бы фасадом, мы обнаруживаем только в ходе психоаналитического исследования, призванного сообщить нам еще много чего об отношении Я к Оно. Однако кажется, что Я устанавливает – по крайней мере, вовне – ясные и достаточно прочные пограничные линии. Только в одном состоянии, правда крайне редком, которое, однако, нельзя считать заболеванием, дело складывается иначе. На пике влюбленности возникает угроза размывания границы между Я и объектом любви. Вопреки свидетельствам органов чувств влюбленный утверждает, что Я и Оно – одно целое и готов вести себя соответственно. То, что на короткое время можно устранить с помощью известной физиологической функции, должно, естественно, разрушаться и под влиянием процессов, вызванных болезнью. Патология познакомила нас с огромным количеством состояний, во время которых границы Я с внешним миром становятся сомнительными или фактически неправильно проводятся; среди них случаи, когда части собственного тела или даже целые области нашей психической деятельности – восприятия, мысли, чувства – кажутся чуждыми Я, не принадлежащими ему; в других случаях во внешний мир перемещают то, что явно родилось в Я и должно быть признано его составной частью. Другими словами, и чувство Я подвержено расстройствам, а его границы непостоянны.

Дальнейшее размышление утверждает: таковым это чувство Я взрослого человека не могло быть с самого начала. Ему пришлось проделать определенное развитие, которое не удается точно описать, однако с высокой степенью достоверности оно поддается реконструкции[7]. Грудничок еще не отделяет свое Я от внешнего мира как источника вливающихся в него ощущений. Этому он научается постепенно под воздействием различных побуждений. Должно быть, сильнейшее впечатление на него произвело то, что некоторые из источников раздражения, которых со временем он признает органами собственного тела, могут в любой момент доставить ему ощущения, тогда как других он время от времени лишается (среди них самое вожделенное – материнская грудь), а возвращаются они только после несмолкающих криков. Таким образом, сначала Я противостоит «объект» как нечто находящееся «вовне» и появляется перед ребенком лишь в результате специфических действий. Следующий толчок к отделению Я из общей массы ощущений, то есть к признанию существования чего-то «наружного», какого-то внешнего мира, исходит от многочисленных разнообразных и неотвратимых ощущений боли и неудовольствия, которые безоговорочно доминирующий принцип удовольствия призывает устранять или избегать. Возникает стремление отделить от Я все, способное стать источником такого неудовольствия и отбросить это вовне, сформировать Я чистого удовольствия, которому противостоит чуждый, несущий угрозу «наружный мир». Границы этого примитивного Я не могут не уточняться под влиянием накапливаемого опыта. Многое из того, чего не хотелось бы лишиться по причине доставляемого им удовольствия, принадлежит, однако, не Я, а объекту, тогда как некоторые мучения, от которых хотят избавиться, оказываются как раз неотделимыми от Я в силу их внутреннего происхождения. Действия людей дают им знать, как с помощью целенаправленного управления органами чувств и собственной мускулатурой можно отличить внутреннее, принадлежащее Я, от внешнего, от того, что происходит в физическом мире, и тем самым сделать первый шаг к утверждению принципа реальности, призванного направлять дальнейшее развитие. Установление этого различия служит, естественно, практической цели защиты себя от реальных и ожидаемых чувств неудовольствия. То, что для обороны от зарождающихся чувств неудовольствия Я не применяет никаких других методов, кроме практикуемых против неудовольствия извне, становится впоследствии зародышем серьезных заболеваний.

Вот так Я отделяет себя от внешнего мира. Точнее говоря, первоначально Я включает в себя всё без исключения, со временем оно отделяет от себя внешний мир. Следовательно, наше нынешнее чувство Я – это всего лишь уменьшившийся в объеме остаток более обширного, даже всеобъемлющего чувства, соответствующего его более тесной связи с окружающим миром. Если мы позволили себе предположить, что это первичное чувство Я сохранилось (в большей или меньшей степени) в психике множества людей, то в этом случае его следовало бы противопоставить более узкому и четче ограниченному чувству Я периода зрелости в качестве некоего антипода, а подходящим для него содержанием было бы как раз представление о его безграничности и единении со вселенной, – другими словами, то, что мой друг называет «океаническим» чувством. Но есть ли у нас право предполагать сохранение в живых чего-то изначального наряду с более поздним, выросшим из него?

Не сомневаемся: такое развитие событий не кажется странным ни для области психики, ни для какой-либо