Это был Джон. Я знаю.

Ложусь на кровать. Провиденс. Иногда я думаю, что сама во всем виновата. Слишком много говорю, когда он звонит. И столько чувств сразу. Меня как будто затягивает под воду, и я съеживаюсь, когда слышу себя, произносящую его имя, и мой голос сворачивается, как молоко в холодильнике. Он исчез, когда мы были детьми, но теперь все не так. На этот раз Джон ушел сам. Пропавшая — я. День и ночь я тоскую по нему. Он во мне, в моих снах, в моем незаконченном чувстве. Но теперь у меня есть ключ. «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Наливаю текилы. В блокноте делаю пометку о его звонке.

В первый раз он позвонил через месяц после смерти Ноэль. Я еще не оправилась полностью, каждый день смотрела на ее дартмутскую ручку, как будто чувствовала отметины от зубов. Я потеряла двух человек, которых знала лучше всего. Может быть, думала я, меня постигло проклятие моих собственных темных фантазий. А потом, как если бы он уловил мои мысли и понял, что нужен мне, зазвонил телефон. Часы показывали 2:45. «Джон, — сказала я. — Я знаю, что это ты». Он сразу же дал отбой.

В его звонках нет никакой логики, никакого смысла. И в выборе времени нет ничего романтического. Джон не звонит ни в день моего рождения, ни на Рождество. Ровно так же в ходе эксперимента сводят с ума хомяка. Вкусняшками его награждают без всякой причины. Произвольно. Вы не даете ему понять, как работает система вознаграждения. Я смотрю на картину, над которой работаю и которую не хочу даже видеть сейчас, картину, которую не могу закончить, потому что думаю о Джоне.

Джон

Не надо было ей звонить. Глупо надеяться, что она вдруг появится в Провиденсе, глупо даже думать о том, чтобы пойти в «Алекс мебель» и ждать ее там. Но я все же проверил онлайн и выяснил, что в городе четыре салона этой сети на меня одного, и к тому же мне прекрасно известно, что случится, если я увижу ее и обниму. Мне нужно найти Блэра, узнать, что он сделал со мной и как это исправить. Здесь у нас не та история, когда он и она все могут вдвоем. Похитили меня, не ее. Я опасен, не она. И я должен это сделать, не она.

Надеваю новую бейсболку. Я — Провидение.

Мне было бы легче перестать звонить Хлое, если бы я не знал о ней так много. Я видел ее в «Фейсбуке», видел ее картины. Я видел, как она уезжала в колледж, в Нью-Йорк. Видел ее в программе «Тудей» после того, как мир сошел с ума из-за ее картины на обложке «Нью-Йоркер», когда она в одночасье стала взрослой, художницей. Ее волосы засияли еще ярче, ее картины раскупались. Она впустила меня в свою жизнь, в свою квартиру, показала фотографии своей кухни. Я знаю, как выглядит ее кофеварка, и знаю, как, с ее точки зрения, выглядят мои глаза. Она говорит репортерам, что стала художницей из-за меня: писала мои портреты для полиции, пыталась сохранить меня своими красками и карандашами. Кто-то может сказать, что мое исчезновение было лучшим, что случилось с ней в жизни. В комментариях к статьям о ней некоторые так и говорят, но другие встают на ее защиту. Вы забываете, что она ЛЮБИЛА этого парня и писала его портреты, потому что скучала по нему. Не она же посадила его в подвал. Иногда в числе этих других бываю и я. Под вымышленным именем.

Хлоя не вышла замуж. У нее нет бойфренда. Ее страницы открыты всему миру, и порой кажется, что, глядя в камеру пытливыми глазами, она смотрит на меня, ищет меня, хочет, чтобы я знал, как ей меня не хватает.

После моего звонка она запостила затуманенную фотографию луны — без подписи.

Уверен, это для меня.

Беру куртку. Надо бы съесть что-нибудь, чего нет в моем холодильнике. Да и время достаточно позднее, чтобы выйти в мир. Я давно заметил, что моя сила, если это можно так назвать, ничто без моих чувств. Если я не выхожу из себя, не волнуюсь и не возбуждаюсь, если остаюсь спокойным и бесстрастным, то вполне могу прогуляться или сходить перекусить. В позднее время, ближе к ночи, люди обычно расслаблены, утомлены, необщительны. Если не смотреть ни на кого, то и на тебя никто не посмотрит. Если же кто-то все-таки посмотрит, если я почувствую что-то, то план действий у меня есть. Надо бежать. Быстро.

Я забыл про Запойный четверг. Студенты отрываются весь вечер в барах и на вечеринках, а потом им хочется фалафеля. Их много, и все сбиваются в толпы. Помню, когда-то я думал, что поступлю в колледж и буду таким же, как они. И вот теперь, когда я вижу эти компании, клетчатые шорты, ветровки гребных команд, мне становится не по себе от осознания того, что у меня никогда — из-за Роджера или чего-то еще — не было такой вот жизни.

Иду в толпе, не спеша, опустив голову, и делаю вид, что занят телефоном. В заметках пишу Хлое.

Из-за того, что голова опущена, я и не вижу этого парня. Налетаю на него, или он налетает на меня. Как и с чего началось, кто виноват, не знаю. Знаю только, что он роняет свой фалафель — плюх — и соус разлетается брызгами. Он кричит. Твою мать. На нем клетчатые шорты, у него длинные ноги и широко расставленные глаза, и пахнет от него, как от разлившегося по полу и растертого шваброй пива. Я наклоняюсь за фалафелем, но он поддает его ногой, как футбольный мяч.

— У тебя проблемы, ты, педик? Ходишь тут, носом в телефон, людей толкаешь. Что с тобой, урод?

Чувствую, как сердце начинает спешить. Дело плохо. Рядом его приятели, и вообще людей вокруг много. Слишком много.

— Извини, — бормочу я и сую телефон в карман. Неподалеку есть «Бургер Кинг». Можно пойти туда. Нужно пойти туда. И я туда пойду.

Поворачиваюсь, начинаю двигаться к выходу, но парень толкает меня.

— Ты, говнюк, что себе думаешь, а? Зашел-вышел, да?

— Извини.

— Извини, — передразнивает он.

Некоторые из его приятелей смеются, кто-то достает телефон, какая-то девушка обнимает парня сзади. Надо уходить. Сердце включилось, и я знаю, что случится, если мы не разойдемся. Еще раз извиняюсь и иду, но он хватает меня за плечо. Нет. Рука у него большая и крепкая, и отпускать меня он не собирается, хотя друзья и пытаются его успокоить, называют по имени. Имен у него много — Криш, Поттер, Криш-Пи, Криш-Пи Крим[35]. Он плюет в меня, матерится, а я изо всех стараюсь сдержаться, повторяю извини, но как только поворачиваюсь к двери, он снова меня цепляет. Вокруг стена из клетчатых шорт, спандекса и чего-то яркого, из чего шьют ветровки. Пробиться сквозь стену не получается, а в груди уже горячо.

Первый удар — в затылок. Я грохаюсь на землю. Испуганные крики, нервный смех. Одним это нравится, и они веселятся, другим не по себе. Парень за прилавком вызывает полицию, а я не могу пошевелиться. Слышу, как хрустнули ребра и чавкнуло лицо. Во рту вкус крови. Парень переворачивает меня и бьет кулаком — в щеку, в грудь. Попробуй настоящей жизни, говнюк, твердит он, это не то, что в телефоне. Я пытаюсь держаться. Приятели Криша стараются оттащить его от меня и не могут. Никто ничего не может. Нет. Нет.