Мне едва исполнилось девять, когда это произошло в первый раз. Злыдни обычно не нападают на волшебников в расцвете сил, вроде мамы, и на маленьких детей тоже, потому что у них еще мало маны. Но мама тогда болела, у нее был сильный жар, и когда она начала бредить, кто-то отвез ее в больницу, а я осталась одна. Я поужинала холодными остатками и легла, пытаясь убаюкать себя колыбельными, которые мама пела мне каждую ночь. Я притворилась, что она рядом. Когда снаружи послышалось какое-то царапанье и посыпались искры, словно кто-то скреб ножом по железу, я достала кристалл, который мама носила той осенью, и крепко сжала его в руках, а цапун тем временем стал пробираться внутрь.

Сначала показались пальцы, длинные, многосуставчатые, с когтями, похожими на кривые ножи. Я завизжала, когда увидела их. Тогда еще я в глубине души верила, что кто-нибудь придет, если закричать. Я была наивным ребенком, и меня интересовали только мои симпатии и (чаще) антипатии. Поэтому, как правило, я не замечала, что не нравлюсь людям, и не понимала, что означает их нелюбовь. А она означала, что никто не сядет рядом со мной даже за самый удобный стол, и не приласкает, если я останусь голодной и без мамы, и не придет, если я закричу ночью, как закричал бы любой ребенок, на которого нападает тварь с когтями-ножами. Никто не пришел, даже когда я завопила во второй раз (цапун просунул другую руку и прорвал защитную стену, совсем как мышь прогрызает мешок). И соседи меня слышали – точно знаю, что слышали, – потому что в дверной проем мне были видны другие юрты и люди еще не спали и сидели вокруг костра.

Но столь же ясно я видела, что они не спешат на помощь. И когда я замолчала, а когтистая тварь забралась внутрь, я поняла, что никто меня не спасет, потому что всем плевать. Они сами не знали, как это глупо с их стороны. Им повезло, что у меня в руках был мамин кристалл, иначе я бы воспользовалась их силой.

Цапуна не так трудно убить – любой плюс-минус опытный младшеклассник способен его одолеть с помощью базового заклинания грубой силы, которое мы все проходим на второй месяц изучения злых чар. Но мне было девять лет, и я знала только мамино кулинарное заклинание, которое запомнила, поскольку часто его слышала. Возможно, оно бы сработало со злыднем класса бестий, но цапуны непригодны для готовки – они почти полностью состоят из железа. Такие штуки – работа какого-то мастера, который сознательно или случайно снабдил свое творение мозгами (и, следовательно, жаждой жизни). Дальше цапун ползает сам по себе, охотясь на ману и в процессе создавая себе доспехи и оружие. Среднестатистическая девятилетняя колдунья, в панике обрушивающая на цапуна кулинарное заклинание, его просто раскалит, после чего погибнет от горячих лезвий, а не от холодных. Я собрала всю оставшуюся в кристалле силу до капли и испарила тварь.

Мама скоро вернулась. Она не любит лечиться ни магией, ни обычными таблетками, поскольку полагает, что болезни – это часть жизни и нужно просто отдыхать, есть здоровую пищу и с уважением относиться к природному циклу. Но в больнице ее положили под капельницу с антибиотиками; она очнулась посреди ночи – и вспомнила, что я осталась совсем одна. Когда мама примчалась к нашей юрте, я стояла снаружи, в кольце чадящих огоньков. Металл, из которого состоял цапун, почти мгновенно превратился в жидкость и вытек из юрты тремя ручьями, устремившимися вниз с холма; от раскаленного металла загорелся папоротник. Я орала на людей, которые наконец-то пришли и стали тушить огонь, и приказывала им всем убираться. Плевать, если они сгорят, и лучше бы они сгорели, все до единого, а если кто-нибудь ко мне подойдет – я его сама сожгу!

Мама пробралась сквозь толпу и отвела меня в юрту, точнее оттащила: я была уже одного роста с ней. Она долго плакала и крепко сжимала меня в своих горячих влажных объятиях, а я брыкалась, боролась и вырывалась. Наконец я сдалась, и сама расплакалась, и прижалась к ней. А когда я в изнеможении рухнула на постель, мама заварила чай, и вылечилась, и убаюкала меня заклинанием, которое превратило все пережитое в сон.

Но возле нашей юрты осталась дорожка из расплавленного цапуна. Он был настоящий, это произошло на самом деле, и не перестало происходить, потому что даже в девять лет я была аппетитным кусочком для голодных злыдней, а к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, они стали являться по пять штук за ночь. Мама перестала быть пухленькой и розовой; дотошные соседки твердили ей, что она слишком мало отдыхает, и ругали меня за то, что я доставляю столько неприятностей. Они понятия не имели, в чем дело.

Если бы мама не отдала меня в школу, мне, прежде чем самой быть съеденной, предстояло бы увидеть ее смерть.

Я никогда не буду в безопасности. Не смогу перевести дух. Незачем лгать себе, что все наладится, когда я отсюда выберусь. Не наладится. И маме будет только хуже, если я останусь с ней, поскольку злыдни не перестанут за мной являться. А люди меня не любят и пальцем не шевельнут, даже если я буду звать на помощь. Поэтому я и не зову. Но в ту минуту, в столовой, мне хотелось влезть на стол и закричать точно так же, как я кричала на тех сволочей в коммуне; мне хотелось сообщить всем, что я их ненавижу, что я охотно сожгла бы их ради пяти минут покоя, и непонятно, что меня удерживает – ведь сами они преспокойно пожертвовали бы мной. Я носила эту ненависть в себе с девяти лет, и только мамина любовь не давала ей вырваться наружу, но мамы было мало. Она не могла спасти меня – даже она не могла. Несколько дней, благодаря дурацкому притворству, я провела среди других людей – необходимых, чтобы выжить, – и забыла, что это все не всерьез.

Я сидела, согнувшись над подносом и сдерживая крик, и краем глаза заметила, как подошедший Ибрагим взглянул на меня. Его губы растянулись в улыбке. Он был рад, что Орион бросил меня, и на это я тоже напросилась, верно? Я заслужила эту усмешку, потому что поругалась с ним. Но к черту Ибрагима: Сара и Элфи сидели за лондонским