— Но сначала вы сказали, что никто не знал…

— Попробую объяснить. Гонда Редлих тоже знал. Но когда разрешили взять в вагон детскую коляску, он сказал: «Вот видите, все вранье, мы скоро встретимся». В человеческом мозгу стоит предохранитель. Его вырубает смерть. Пока предохранитель работает, человек при всем его опыте и богатом воображении не может представить себе свою собственную смерть. Даже я, хирург, видевший не один труп, своей смерти не могу представить.

Доктор Шпрингер положил ногу на ногу в тот момент, когда я лепила его ступни в тапках. Но не просить же его вернуться в прежнюю позу…

— Со мной что-то не так?

Я повернула скульптуру к нему лицом.

— Все понял, — улыбнулся доктор и составил ноги. — Буду соответствовать себе, пластилиновому. Каким слепите, таким и буду.

— Еще чуть-чуть…

— То есть заткнуться, как только я буду готов?

— Доктор Шпрингер, не крутитесь, пожалуйста…

— Зовите меня Эрих! — пригрозил он пальцем и принял серьезный вид.

— Как хирург я пользовался репутацией у немцев. Оперировал их в экстренных случаях. И всегда успешно. Евреям везло меньше. Нет, я не халтурил. Но там был конвейер. Меня бы не тронули, если бы еврейский пациент умер на столе, но промахнуться, оперируя нациста, — это гибель не только моя, но и Элишки. С одним эсэсовцем высокого ранга все было на грани. Послеоперационный период вызвал осложнения, в которых я был неповинен, но поди докажи. Отправить меня они тоже не решались, я был тем, кто копался в кишках этого подонка, кстати, он выжил, но ненадолго. После войны его повесили.

— Готово!

— А у меня — нет! Мы — в аритмии. Делайте со мной что хотите, я должен досказать историю. Решили они пощекотать мне нервы — отправить на тот свет мать Элишки. Я просил Мурмельштейна вычеркнуть тещу из транспорта. «Не выйдет», — отрезал он. А его секретарь услышал и говорит мне на ухо: «Ты сглупил, не так надо обращаться. Спроси, что нужно сделать, чтобы сохранить тещу?» Я спросил. Мурмельштейн ответил: «Видишь комендатуру напротив? Карауль Рама». Комендант меня знал. Я сделал успешную операцию его личному повару. Рам вышел, заметил меня и спросил: «Шпрингер, чего хочешь?» Я сказал: «Теща в транспорте». Это было делом рискованным. Один архитектор, которому Рам задал тот же вопрос, получил ответ: «Вот и езжайте вместе». Мне Рам ответил иначе: «В девять утра приходи с Мурмельштейном в комендатуру». Пришли, и он спросил меня: «Знаешь последние новости?» Я ответил: «Не знаю. Меня волнует теща». О чем-то они посовещались, и теща осталась жива. С тем же успехом я мог разделить судьбу архитектора. От них можно было ждать чего угодно. Был у нас один пациент. Шел уставший с работы, и тут его останавливает немец и велит сложить какие-то доски. Тот не послушался — на эсэсовце не было мундира. Немец в него выстрелил. Парня привезли в операционную. «Сделай, чтобы он сдох», — велел эсэсовец. «Я врач, — мое дело лечить, — ответил я. — Вылечу, а там дело ваше». Но парень умер, он был ранен в легкое, после операции началась пневмония… Или другая история. Тот же самый Рам, который принимал на рампе новый транспорт, увидел меня и говорит: «Я приду к тебе в больницу. Хочу проверить, как вы работаете. Я поеду на велосипеде, но ты должен быть на месте раньше меня». Он едет на велосипеде — метров семьсот до больницы, — а я бегу. И прибежал первым.

— Утка готова, — послышался голос Элишки.

Доктор Шпрингер выбрался из кресла-качалки и взглянул на лепку.

— Вы мне польстили. Можете подарить?

— Конечно.

— Куда бы ее поставить?

Я предложила спрятать фигурку в морозильник. Чтоб подстыла.

— Но там же меня никто не увидит, — нахмурился доктор Шпрингер, но, подумав, рассмеялся. — Будем показывать гостям кукольный спектакль. В одно действие. Дверца открывается, а там, на месте продуктов, восседает замороженный хирург на пенсии.

* * *

Эрих резал утку какими-то особыми ножницами, тоже, видимо, хирургическими. За обедом Элишка рассказывала, что ее близкая родственница была в дружбе с Эйнштейном, что где-то в пятидесятых годах они гостили в Принстоне и встречались с ним, что Эйнштейн в преклонном возрасте прекрасно играл на скрипке. Ко всему прочему девочкой она видела Франца Кафку, но сильного впечатления он на нее не произвел, возможно, он не любил детей, а дети это всегда чувствуют. Рассказывала о каком-то Бергмане, который был женат на Эльзе, дочери Берты Фанты, тоже их родственницы, — он-то и дружил с Кафкой. В двадцатом году Бергман, как сионист, уехал в Палестину, и там они вместе с Мартином Бубером основали движение за мирное сосуществование евреев и арабов. В общем, если бы чешские евреи прислушивались к Бергману, они могли бы уцелеть. Но ведь были и такие, которые не без благословения Масарика уехали в Палестину, но, не вынеся зноя и тяжелых условий тамошнего существования, вернулись на погибель в Чехословакию. Элишка с Эрихом никогда не бывали в Израиле, но там у них есть близкие родственники, и можно было бы, конечно, поглядеть на Святую землю, но с ее здоровьем никак. Эрих дорогу бы одолел, но кто его пустит?

Все имена, кроме Кафки, были мне чужими. История, в которую я угодила из‐за Фридл, казалась непролазной. Казалась? Нет, такою она и была на самом деле. Полный хаос. Разрозненные факты, лес имен…

— О чем задумалась наша гостья?

Доктор Шпрингер положил мне руку на плечо и глянул в глаза. Улыбающееся лицо было совсем близко к моему, и меня накрыла волна отчаяния. Как это объяснить, на каком языке?

Мы пересели за журнальный столик, где нас давно уже ждали бехеровка с водой и бокалы с рюмками.

— Элишка, а ты не слышала такое имя — Фридл Дикер-Брандейс?

— Что-то знакомое. По-моему, у нас есть каталог с детскими рисунками. Лена может посмотреть на полке, где все про Терезин. А я пока принесу мороженое.

Мы с доктором Шпрингером стояли у полки, где «все про Терезин». Я сразу увидела тот тоненький каталог, который Сережа привез мне из Праги, только мой был по-русски, а этот — по-чешски.

— Возьмите себе на память! И это вам, — сказал доктор Шпрингер, доставая с полки брошюру в твердом переплете. «D-r E. Springer. Zdravotnictví v Terezínském ghettě». «Здравоохранение в Терезинском гетто». — Самиздат. Подписывать или не светиться, — усмехнулся он и подарил меня той самой улыбкой, которую мне не удалось вылепить из глины, а из пластилина — вышло.

Доктор Шпрингер недолго размышлял над автографом.

— Держите, но только осторожно, чернила свежие!

«Милой Елене от автора. Во время дружеской беседы мы вспоминали прошлое, которое никак нельзя назвать приятным. Зато какой же приятной была наша встреча!»

Подбить баланс

Вечером доктор Шпрингер повез меня на какую-то другую остановку. С той, на которую я приехала, автобусы в Прагу уже не ходили. Он ловко вел машину вдоль вьющейся дороги, через горы и долины. Навстречу заходящему солнцу.