— Да.

— Большой подмогой явились стерилизаторы и прочие инструменты, которые доставили в Терезин из опустошенных еврейских больниц в Германии. Врачи работали зверски, по двадцать часов в сутки. Результаты были разными — хорошими и не очень. В переполненном гетто начались инфекции. Они давали осложнения. В 1942 году смертность достигла ста сорока человек в день. Их не убивали, они умирали сами. Было холодно, умирали быстро.

Долгое время мы оперировали при свечах. До сего дня не могу себе представить, как мы могли сделать столько сложных операций за день. Плюс аборты. Рожать запрещалось, а противозачаточных средств не было. Моей Элишке не повезло, и она осталась бесплодной. А мы так мечтали о детях… А вот жене Гонды Редлиха разрешили родить, а потом отправили в газ с шестимесячным малышом.

— А где Элишка?

— Появится. Как только я доскажу свою сагу. Мы оперировали и после мая сорок пятого года. С армией пришло много раненых русских, их мы тоже оперировали, пока Красная армия строила свой лазарет. Помню одного подполковника с раздробленной рукой, он подорвался на ручной гранате. Наша медсестра дала ему свою кровь и заразилась тифом. К счастью, выжила.

Утка

Послышались шаги откуда-то сверху — я не заметила, что в комнате была лестница на второй этаж. По ступенькам медленно и плавно сходила пожилая женщина в брючках и оранжевом свитере, вокруг головы вился редкий пушок, на некогда точеных пальцах, подпорченных артритом, сверкали тяжелые перстни.

— Элишка, это Лена, гостья из Москвы, — представил меня доктор Шпрингер. — Помочь накрыть на стол?

— Обед запаздывает на двадцать минут, — сказала она и взглянула на лепку.

Царственная улыбка озарила лицо с тонкими чертами.

— Эрих, вылитый, особенно поза! — всплеснула руками Элишка. — Ты видел?

— Нет, пока что я служу моделью и кормлю скульпторшу кошмарами.

— Но к чему ей твои кошмары?

— Она за этим приехала, а я угождаю дамам, — доктор Шпрингер смежил веки и принял исходную позу. — Собственно, мы дошли до сорок пятого года, так что хронологически я перед вами отчитался.

— Я еще не долепила.

— Тогда задавайте вопросы.

— Проверю утку, — сказала Элишка и плавно удалилась.

— Она об этом слышать не может, признаться, я тоже, — тяжело вздохнул доктор Шпрингер, — но говорить могу. Спрашивайте.

— Кто вам подарил Пьеро и лошадку?

— Пьеро — супруга Кина. Он изменял ей с юной красавицей, а она шила игрушки по его рисункам. Лошадку сшила жена Фритты. Потом была эта история с делом художников, Фритту, его жену и их маленького сына отправили в Малую крепость, жена умерла, Фритта погиб в Освенциме, а мальчик выжил. Из любовного треугольника Кина осталась в живых его любовница. Кин отмолил ее у Мурмельштейна[7]. Был выбор — или он и вся его семья, включая родителей с двух сторон, или она. Античная трагедия.

— Зачем они дарили вам игрушки?

— В благодарность за помощь. Сам я рядовые операции не производил, но мог хранить тайну и вверять пациенток в надежные руки. Понимаете, мы были молоды, нам так хотелось жить… Мы ничего не знали про газовые камеры и при этом страшно боялись транспортов. Человеку свойственно бояться неизвестности. Но если бы мы знали наперед, что нас ждет, никто вообще бы не выжил…

— Почему?

— Безнадежность убивает.

— Но, может быть, зная, люди бы восстали?

— Шутить изволите? — доктор Шпрингер приподнялся на локтях.

— Но были же восстания в Варшаве, в Треблинке, в Собиборе, в рижском гетто… Чем отличается Терезин?

— Действительно, чем? Как-то я никогда на эту тему не задумывался. Ну вот вам пример. Весной сорок четвертого, когда Терезин готовили к визиту представителей Красного Креста, туда просочился один еврей, который удрал из Освенцима…

— Как его звали?

— Славек Ледерер, бывший офицер чехословацкой армии. Зимой сорок третьего его в наказание за курение отправили из Терезина в Освенцим, а весной сорок четвертого он совершил оттуда побег в эсэсовском мундире, добрался до Праги, а потом к нам, уже в цивильной одежде.

— А как можно проникнуть в Терезин?

— Подкупить жандарма. Дело это рисковое. Но для человека, сумевшего сбежать из Освенцима… Первым, кому он рассказал о газовых камерах, был раби Лео Бек[8]. Тот счел Славека сумасшедшим, но, как член совета старейшин, привел его в кабинет к высшему начальству. Был вынесен вердикт: во избежание паники эта информация должна храниться в строгой тайне.

— Вы знали Славека лично?

— Да. Мы встречались и после войны. Славек пытался достучаться до прессы, но после советских танков это стало невозможно. Он умер в семьдесят втором, так и не дождавшись публикации. Как лицо, приближенное к терезинской верхушке, весной сорок четвертого я уже узнал, что делается.