– Кирилл Андреевич, вы?

Опера отчеканили хором:

– Документики!

Одна из девушек – та, вторая, вся красная, глядя на присутствующих, выдавила:

– Это сам Ерохин…

И, как завершение, другая девушка – та, в чью смену я так и не сумел миновать регистратуру, тоже красная и вылупившая глаза на Сальникова, без остановки, как заезженная пластинка, долдонила одно и то же:

– Не пускала… не пускала… не пускала я – без бахил!

Удачный аккорд завершил разноголосую мелодию – и неожиданно все успокоились и принялись за дело: старший из оперов уселся за врачебный стол, ожидая моих «документиков», Сальников опустился на стул для пациентов, руки у него подрагивали. Одна из девушек осталась у двери, а вторая (вернее, как раз первая) убежала и вернулась с мокрой тряпкой.

И потянулась – столько раз описанная в моих репортажах – оперативная беседа с задержанным. Да-да, я был задержан, и в вину мне вменялось многое. Безо всяких оснований, не будучи даже амбулаторно прикреплен к данной больнице (не считать же основанием то, что давным-давно я уже имел несчастье попасть с тяжелыми травмами в отделение к милейшему доктору Сальникову).

Итак, без оснований, назвав чужую фамилию, я проник по недосмотру служащих в заранее запертый и сданный под охрану кабинет невролога Колосовой, а ныне по мужу – Лимановой, Нины Николаевны. Проник, разумеется, с самыми преступными намерениями.

И я был так глуп, что надеялся «договориться» с капитаном Копыловым еще по дороге в обезьянник, теперь, правда, Измайловского РУВД, совершенно не ведая причины, приведшей ментов – далеко не мальчишек и со званиями – к дверям этого самого обычного амбулаторного кабинета! Узнав же, хоть и в обезьяннике, эту самую причину, я обреченно оставил в руках дежурного журналистское удостоверение и паспорт, мобильник и даже лопатник, умолив разрешить сделать единственный звонок верной Марине Марковне. А после – забился в угол пока еще безлюдного помещения за решеткой, не рассчитывая на скорое освобождение.

Причина и впрямь оказалась веской. Накануне вечером на Ленинском проспекте Нина Николаевна вместе со свекровью сильно пострадала в ДТП. Ее черная «девятка», номера «В605ВН», лоб в лоб столкнулась с ведомственным «Мерседесом» сотрудника «Лукойла». В «Мерседесе» не пострадал никто – сработали подушки безопасности. Следствие, как всегда в таких случаях, не очень торопилось. Но, тем не менее, шло. Тем более что по пути в реанимацию (свекровь погибла на месте) молодая женщина в бреду несколько раз повторяла из последних сил:

– Мой кабинет… в моем кабинете… в кабинете!

И еще:

– Передайте Ерохину!

До ближайшей, Первой Градской, больницы живой ее не довезли…

И самым правильным в моем положении было поменьше выступать; побольше думать о случившемся; и, конечно, ждать – ждать моих верных Марину Сурову и Венича Ерохина, по разным причинам спешащих сейчас в доблестное Измайловское отделение. Именно в Измайловское, по месту работы врача, а не в группу разбора на Ленинском. Почему? Тогда я еще не знал. И хорошо бы не узнавать подольше!

Спасительная, доверительно оставленная мне жестянка с «Балтикой» номер семь помогла мне – и умерить ненужное любопытство, и успокоить нервы… и потихоньку, до следующего утра, уйти в себя над страницами бережно сохраненной общей тетради. К счастью, обезьянник в ту ночь так и остался пустым, а дежурный, читавший, как выяснилось, мои статейки и даже подписанный на «Новости Москвы» (вот уж никогда бы не подумал!), сделал мне неслыханное одолжение: нашел в сейфе начатую «долгоиграющую» шведскую свечу, хранимую на случай аварии электросетей, и выделил ее мне в полное пользование.

Вот уж свезло так свезло, как сказал себе Шарик после операции в квартире профессора Преображенского…

И вот она – заветная загнутая страничка…

«Как и у кого в скучных и рутинных головах библиографов засела, в общем-то, нелепая мысль – «поставить нечто» ко Дню знаний, – сказать затруднительно. И, собственно, давно уже неважно. Важно – другое. Как думаете, что именно? Ну конечно, «первая постановка в жизни молоденькой, никому не известной интеллектуалки Лимановой, ставшая поворотной вехой в ее жизни. Конечно, деятель искусств, случайно попавший на премьеру. Мгновенная оценка юного таланта; бурный роман; и, наконец, головокружительная карьера»? Именно так и думают до сих пор мои завистники; именно так до сих пор и выдумывают в желтой прессе…

А жизнь, как обычно, такая, да не такая, как в глянце и мыльных сериалах… И сценарий получился абсолютно непохожий – но ничего не поделаешь, что было, то и было!

А была – постановка, никого не заинтересовавшая; была моя первая роль – смешная и неуклюжая роль чертенка в «Сказке о попе и работнике его Балде». А вот главными оказались два незапланированных события.

Первое – что после погружения в живой и счастливый мир пушкинских сказок я окончательно «выпала» из мира затхлой библиотечной рутины. Выпала – и подала заявление. Об уходе. Меня долго не отпускали, и даже пришлось совершить «должностное преступление», как выразилась наша заведующая, – после чего я была изгнана – моментально и с позором! Но это – другая история. И как раз второе важное событие не позволит мне отклониться от магистрального направления моей – в остальном – непутевой и незадачливой судьбы.

Произошло это событие как раз на второй репетиции сказки, когда окончательно «прогоняли» текст и утверждали состав участников. И впервые «прогнали» тот самый маленький отрывок, где на помощь попу, не желающему окончательного расчета с Балдой, приходит верная – и, прямо скажем, – премудрая жена. Речь шла о том, чтобы с помощью невыполнимых заданий разорвать мужской договор – и избавить «толоконный лоб» мужа от смертельных «щелчков» неуемного Балды.

Попадью играла новенькая девчушка, еще не «затурканная» нашим ехидным и не очень счастливым женским сообществом. Звали девушку – мою ровесницу, кстати, – Ирой, я с ней и до этой роли немного общалась и не видела ничего особенного, как в песне: «Я гляжу ей вслед – ничего в ней нет; а я все гляжу, глаз не отвожу…»

Но в тот день – подчеркиваю – репетиция шла без костюмов, роли в основном читались по книге, легчайший луч чего-то глубокого, настоящего скользнул и растворился в моем замкнутом мире. Текст Ирка знала уже наизусть. И поразила, видимо, не меня одну – после нее притихли и зрители, и даже актеры, словно побаиваясь играть плохо. Но для меня, по молодости, главным в мире была я сама. Потому и слушала я неузнаваемый Иркин голосок наедине со своей душой.

Ира была высокой и худенькой, с мальчишеской стрижкой, в макияже и дерзком мини. Но сейчас перед нами стояла… попадья, настоящая православная матушка, толстенькая, приземистая, с косой, обернутой вокруг головы, и повязанной пестрым платком, корнями, видимо, откуда-то из Малороссии, уверенная в себе, смешливая и лукавая, в возрасте женской зрелости и благословенная неоднократным материнством. Хозяйка и заступница целого мира, заключенного для нее в пространстве домашнего очага, его самодержица, строгая, но справедливая. Угрозы Балды всколыхнули ее тишайшее царство, нарушили покой его главы – батюшки, которой «вращает» она, терпеливая «шея». То есть явно покусились на самые основы мироздания. И в том, как она присела к столу, налегая на столешницу немаленькой грудью, как уставила на локотки округлые руки с ямочками, как завела разговор с лукавой и мудрой улыбкой: «Попадья говорит: «Знаю средство, как отдалить от нас такое бедство»… – сказались и ее глубинное женское терпение, и житейское бесстрашие, упорство и преданность культу семьи – а значит, культу ее властителя в своем крепком хозяйстве.