Меня стали оформлять в родовом отделении. Рожала я по направлению от четвертого управления. Кто не в курсе, это был самый блатной блат в те далекие годы. Четвертое управление – это ЦК. В Центральном комитете Коммунистической партии работал мой дед. Он и расстарался для внучки на номенклатурные роды. В чем, правда, были мои привилегии, я так и не поняла. Тем более, что я забыла взять в роддом паспорт и даже, что значительно хуже подействовало на оформляющую меня медсестру, забыла, какую должность занимает дедуля в этом комитете.

Поэтому отнеслись ко мне как к Дмитрию-самозванцу. Но все-таки определили в пустую темную палату с одинокой скрипучей железной кроватью. Посидев с часок на холодной панцирной сетке, слегка декорированной тощим матрасом, я вышла поискать туалет. Но тут же была возвращена в свою камеру неумолимой властной рукой медсестры. Сестра велела мне пользоваться ночным горшком под койкой. Нагнувшись и узрев мерзкий железный горшок, я чуть не взвыла от горя. Все детсадовские кошмары вернулись ко мне. Я не могла поверить, что этот ненавистный атрибут казенного детства догнал меня и здесь. Однако делать было нечего, и я решительно дернула горшок на себя. Упс! Супрайз! Горшочек оказался полным. Ну, честно говоря, уже не таким полным. Часть его содержимого украсила мой больничный прикид. Обтекая и теряя тапки, я опять потащилась на дежурный пост. Тут уже потеряла терпение медсестричка:

– Не буду я тебе новую рубаху давать, – закричала она. – Все равно скоро еще хуже изгваздаешься.

На этой патетической ноте она закончила свой монолог, втащила меня в больничную камеру и вколола целый шприц снотворного. Видимо, не хотелось ей всю ночь наблюдать, как по коридору взад-вперед, роняя тапки и стеная, ползает тощее обосранное чудище, которое всего лишь часа два назад было милой и ухоженной маминой дочкой и любимой мужниной женой-красавицей.

До сих пор мне кажется, что лечение схваток снотворным – не самая удачная идея. Но, насколько мне известно, этот чудесный терапевтический прием используют и в наши дни под кодовым названием «медикаментозный сон». Типа чтобы мамаша будущая отдохнула. А что там с ребеночком происходит, который, собственно, уже на подходе, никогда никого не интересовало?

Я, в жизни не видевшая никаких лекарств, кроме анальгина, вырубилась замертво.

Шли часы. Моя мама, не находившая себе места от тревоги, заставила мужа искать частные ходы в данное заведение. Спустя какое-то время был обретен врач местного значения, которого попросили отыскать меня и посмотреть, что происходит. Врач все сделал и с легким сердцем сообщил моему мужу, что я крепко сплю. Моя мама, понимавшая, что в нормальных родах надолго не уснешь, сделала вывод, что, видимо, я уже померла, а компетенции врачей не хватает для того, чтобы отличить временный сон от вечного. Короче, дома началась паника.

К вечеру следующего дня я стала очухиваться. Во рту пересохло, правда и рубаха стала сухой. Но все равно было ужасно холодно. Из незаклеенного окна дуло, вместо одеяла мне полагался коротенький фрагмент простыни. И я была совершенно одна. И я чувствовала, что сейчас тресну. Приоткрыв дверь, стала звать сестру. Минут через десять она появилась, быстро осмотрела меня и заорала: «Ты чего разлеглась, ты рожаешь уже, быстро бегом в родзал, никого нет с тобой тут возиться!»

И глупая я, покорно подхватив вонючую рубашонку и окончательно наплевав на тапки, побежала в родзал. Счастье, что мой умненький мальчик в это время, видимо, растопырил свои ручки и ножки, чтобы не вывалиться на пол, и дождался, пока я вскарабкаюсь на железный высокий стол, где через минуту он и появится на свет.

Рядом со мной рожали еще три женщины. Все мы разродились в течение следующих пяти минут. И, понятно, у врачей, действительно, был аврал.

Как только малыш закричал, его схватили и унесли. Таких нежностей, как раннее прикладывание к груди или выкладывание на живот, в те суровые времена и знать не знали.

Меня же лихо перебросили на каталку, шлепнули лед на живот и выставили в коридор. И вот, лежа там, я пыталась осмыслить, что же произошло со мной? Я родила своего мальчика – но его нет со мной, у моего мужа появился сын, но мужа тоже нет здесь, у моих родителей теперь есть внук. Но где же они, мои папа с мамой? Ни одного родного лица вокруг. И я поняла, что, помимо своей воли, стала участницей какой-то жестокой и неправильной игры.

Это чувство еще более усилилось, когда на следующий день мне не принесли малыша на кормление.

– У него нервный крик, надо дать ему отдохнуть от родов, – так объяснила отсутствие ребенка на кормлении педиатр.

«Ничего себе, – думала я, – неужели ребенку надо отдыхать от матери, которую он и видел всего минуты две в жизни? Чушь какая. Я и то от своей не кричу нервным криком, хотя общаюсь с ней уже 20 лет.»

И я написала мужу, что нас нужно спасать из смертельных объятий советской медицины. Мой муж тогда работал в Филатовской больнице. Его коллеги, движимые чувством сострадания, тут же приехали в роддом на машине скорой помощи, осмотрели нашего сына и потребовали немедленно выдать его мне.

Через час я держала чудесную Каркушу-2 в своих объятиях. Это действительно была Каркуша номер два. Он поразительно был похож на своего отца. Только синенькая щетинка отсутствовала. Потом он, конечно, изменился и стал похож на себя самого. Но в первые недели был вылитый папаша. Когда со вторым ребенком произошла та же история с кратковременной похожестью на отца, я придумала теорию, объясняющую данный феномен. Ребенок рождается копией отца для того, чтобы этот самый отец признал его и не съел. Как, например, это могло произойти в дикие доисторические времена. Без такого умилительного сходства большинство отцов просто выбросили бы своих противно пищащих потомком из пещеры прямо в пасть саблезубым тиграм. И род человеческий бы прекратился, не успев начаться.

– Странно, – задумчиво рассуждала педиатр через день. – Нервный крик прекратился.

Я-то отлично понимала, что ничего странного в этом нет. Ребенок просто решил, что остался сиротой, раз матери рядом не наблюдается. Вот и оплакивал свою незавидную участь. А когда ему вернули мать – сразу успокоился.

Но теперь уже у меня начинался нервный крик, когда моего мальчонку уносили в детскую. Я стала часами простаивать у детской палаты. Добрая медсестричка спросила, как моя фамилия, и вынесла мне сверточек. К сверточку была привязана бирочка, на которой не было ни слова правды: «Николаева Анастасия Владимировна, мальчик, 3 300». А на самом деле в кулечке лежала не Анастасия Владимировна, в 20 лет ставшая почему-то мальчиком, а самое любимое на свете дитя. Мое!

– Значит, это ваш такой красивый малыш? – улыбаясь, сказала милая сестричка.

Мне, конечно, любезен был мой первенец. Но что касаемо красоты, как-то слишком смело это прозвучало над красной курносой мордочкой. Поймав мой смущенный взгляд, сестричка решительно потянула меня за рукав, приглашая зайти. Я вошла: много-много сверточков лежало в кроватках. Желтые, оранжевые, ошпаренно-красные, синенькие. Те, которые не спали, кривили личики в каких-то ужасных гримасах и истошно орали. Я стала пятиться к дверям.