Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пульхерия попыталась заставить Розочку расцепить объятья.
– Розумовский! Это не смешно! Срочно отстегни наручники. Тоже мне Матросов! Быстро к проходной!
Пульхерия сто раз видела этот сон: сумочка, пропуск, беготня, спешка. Но сейчас было всё спокойно. Охранники медленно открывали двери, вертушка не переставала крутиться.
– А, может, показалось? – подумала Пульхерия и почувствовала, что кто-то крепко обхватил её талию.
– Привет! – чёрные усы, карие глаза, шляпа, улыбка до ушей.
– Феликс?
Они опять были вместе в одной каюте. Матрас то и дело съезжал, одеяло сползало на пол. Феликс, Феликс! Кожа в пузырёчках. Руки настойчивые, словно щупальца. Избавь меня от этого сна! Его тело на мне, сверху, губы целуют щеки, шею, грудь.
И надо проснуться. Срочно!
Пульхерия приоткрыла глаза и ахнула: Соцгород весь в сиреневой дымке, весь чистенький, улицы выметены, мусор убран, на площади Ленин рядом с церковью Успения. Кто-то кричал: «У острова тоже есть право на существование!» Кто-то выл. Кто-то молча и угрюмо смотрел как вода прибывает, как сначала потоки разливаются по улицам, по переулкам. Как в соцсетях появляются фотографии живого, не утонувшего прошлого. Через некоторое время – час, день, год – перед глазами лишь спокойная речная гладь. И более ничего. Лишь негромкая песня возле тринадцатого дома, она была вечной.
Васильевым выделили трёхкомнатную квартиру в Красном Волчке.
ПЕСНИ СОЦГОРОДА
А.
Под возгласы: «Миру свободу давайте!»
на всех площадях ли, вокзалах страны.
Нет, не предавала я, но я – предатель
со всеми я, скопом, в толпе все равны.
…Вот старый стяг лёг, что пронзённый ветрами,
а что же взамен его алых кровей?
Под ноги скатился он всеми телами,
материей. Можно ли быть ей красней?
Пропитанней кровью?
Ну, здравствуй, свобода!
На рынке есть всё: джинсы, курево, боты,
есть «бушины» ножки, бараньи мозги,
есть жвачки, сухарики, есть сапоги,
машины, дома, пиджаки и носки,
лишь флаг прежний лёг у парадного входа
на площадь в пыли, в желтоватом снегу.
Декабрь. Двадцать пятого. Время исхода
в другую страну. Из того же народа.
А мне не нужна эта псевдо-свобода,
где рушат, кромсают. И горсть олигархов
в карманы, в офшоры растащат охапкой
и тащат страну через лес и тайгу.
Не с главного хода.
Так с чёрного хода.
А мне-то на кой эта, братцы, свобода?
Ни слова спасибо за труд, ни подарка…
За десять минут знамя вниз опустили
и вглубь, где Измайлово в стойбище парка
его поместили в углу, в тиши, в штиле.
Не взрослая – я. Помню, лет мне шесть было,
с отцом приезжала на автомобиле,
мне край целовать бы, мне плакать и плакать.
Зачем предала я? Хотя – не предатель!
Хоть я – не предатель, но лучше повесьте,
хоть я – не алхимик, в костёр меня бросьте.
Двойное предательство – скопом коль, вместе,
устомиллионенное! Вбейте гвозди…
Сидят кукловоды в Америке, или
в Европе! Не больно им. А мы здесь были.
От боли катаюсь я… И на асфальте
на этой брусчатке, на каменной пыли
за воздух хватаюсь. И слышу: «Предатель!»
Чем думали? Чем мы с тобою решали?
Майданами, площадью, сердцем Болотным,
раздробленным. Чем мы любили – ушами
Ван Гогом отрубленными? Небосводом?
Свобода. Свобода. Дурная свобода.
Но нет, и не будет другого народа
планеты, галактики, космоса, мая.
За край я последний хватаюсь.
Рыдая.
Б.
Мой наивный флешбек – невозможная жалость.
Так бывает, нахлынет, не пройдёшь стороною.
Я не знаю, как вы, только я не прощалась
ни с любимым,
ни с прошлым своим,
со страною.
Да, любимый оставил. Но нету святее
ни футболок его, поцелуев на шее.
А страна? Лен волос расчесать бы, взять гребень…
Бросьте камень мне в спину, но я её помню!
Её запах и цвет звездный. Помню, как в коме,
словно я в запредельном, расколотом небе.
Кто не грешен, брось камень мне в спину худую,
в мои белые косточки, рёбрышки птичьи.
Было прошлое общим.
Ответ держать – лично.
Лично мне! Лично каждому! Всем подчистую!
Старикам да старухам, ребёнку, младенцу.
Да не прячься за слово, за фразу, за дверцу,
за мустангов космических, оси порталов.
Где она, часть шестая искромсанной суши?
Возверните обратно, коль время настало.
А где наше, исконное, коклюшки, рюши?
Встанут мёртвые рядом, как будто живые:
– То, за что мы боролись, оно где? Лишь угли…
А мы кто? Что мы можем? Лишь спамить и гулить?
А мы кто? Поколенье предавших Андриев?
Поколенье «ну, что помогли тебе, ляхи»?
Помогли тебе «бушины ножки куряки»?
И Тарас Бульба к нам возвернётся, це добре:
так и надо нам, вспрянут отцы из надгробий!
Сколько раз, по ночам вся в поту просыпаясь,
ощущала я лязги затворов пружинных.
Я не знаю, как вы, не прощалась покамест
ни с живым, ни с погибшим. Мне все, как живые.
И накажут меня, и тебя, и Андрия.
Ах, сладка была панночка. Паны. Панове.
Дюже спали в объятьях в шелку да с любовью.
Отвечать будем чем? Своей собственной кровью.
Будем кровью сыновьей.
Имярек. Реки имени. Речью реку я.
И покуда реку – зажигается пламень.
Но однажды в затылок почувствую камень.
И скажу я: «Спасибо. Ждала месть такую!»
День такой. Ночь ждала я из будущих буден.
И поэтому руки тому я целую.
Меня прошлое судит. Грядущее судит. Так и надо. Пусть будет!
В.
От красивого тела, как мне дорасти до мощей,
до звериного крика, до шерсти, до острых когтей?
Подпуская к сосцам и подманивая малышей,
этим космосом алым как стать для бездомных детей?
В основании Рима, задолго до Рима ещё,
и нет смысла мне рвать из груди то, чего ещё нет.
Я бы деток кормила. Сосцами разбухла. Меньшой
мне бы первым в грудь впился, второй бы вцепился вослед.
Я – огромное тело. И я понимала бы смысл
моих розовых лап, моих длинных кудрей, всю себя.
Бродит сок в моих венах, он сладкий. Тягучий анис,
темпера, тонкацу, щековица, спагетти, хлеба.
И нарежет римлянка нам сыр и нальёт нам вино.
Но пока разобраться хочу для чего, для кого
я нужна? Вам нужна? Мне кормить малышей суждено!
Остальное неважно, лишь помню: в сосцах молоко!
Говорят, с этим млеко дается премного дитю
богатырское, крепкое. Ручками держится Рем,
и упёрся ногами тихонечко Ромул. Во рту
мои космосы, звезды. Кому эту радость повем?
Не касайся лишь шерсти, коль за полночь. Возле меня
мне важнее потомство. Вот эти комочки тепла.
Их парные затылки,
