Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но дети выросли, семьи свои обрели. Такие славные эти мальчишки!
забудь, забудь меня Феликс! Ступай домой…
Но он крепче обнимает, настойчивее, его ласки становятся более упругими. Пульхерия закрывает глаза. И качается она в космической люльке, в звездной постели вместе с возлюбленным. Ой, хорош, хорош Феликс, глаза у него синие, волосы кудрявые, мышцы накаченные, ключицы ровные, как две сосновых шишки. Живот у него крепкий, грудь колышется, сердце бьётся. Он большой, тёплый, сильный.
Но женатый.
Поэтому наяву встречаться – волков дразнить. Соперница, если ревнивая, то начнёт писать разные вещи неприглядные, то в сетях социальных, то в скрижалях воздушных, то в письмах тревожных. Поэтому лучше своё, но надёжное. То есть суженый-ряженый. Ибо прощать надо измены, предательства, человек несовершенен. Он слаб, он подвержен блуду, увлечению, у него может закружиться голова, а хуже, если волк или волчья кукушка заявится. Ой, страшна, страшна волчья кукушка. Перья у неё серые, глаза зелёные, на голове седина. И жадная она, жадная до корма! А вот детей своих не воспитывает. По-прежнему подкидывает по гнёздам чужим. Кому подкинет – тому несдобровать. И песни поёт волко-кукушьи свои по ночам. Не выходи в такое время на улицу. Особенно на Большую Покровскую. Начнёт всякое мерещится нехорошее. Разное. Нечеловечье почти.
Пульхерия повернулась на правый бок и задремала. Ну, и ночь! Ну, и ночь!
А ВОТ И СТАТЬЯ ЦЕЛАЯ, ДАЖЕ ОПУБЛИКОВАННАЯ
«УБАЮКАННЫЕ ЛЕРМОНТОВЫМ»
Гляжу на мир глазами, не отвыкшими от детства. Меня укачивали, укладывали, пели мне колыбельные песни. Укрывали одеяльцем – синим с рисунками солнца, оленей, луны, света и радости. И я до сих пор не могу разгадать загадку этой прелести колыбельных песен, убаюкивания, укачивания. Ибо все мы зависим от первого куплета колыбельной. Это наше начало. В 1838 год – М. Ю. Лермонтов написал после поездки на Кавказ «Казачью колыбельную песню», полную символов и ожиданий. Уснёшь ли, услышав такую песнь – как оголённый нерв? Ибо кинжалы остры, враги сноровисты, скалы высоки, орлы кружат, хищно вглядываясь в окрестность. А тебе: «глазки закрывай…», «день опасный…». И самое серьёзное, историческое, которое даже есть у А. С. Шишкова, как прообраз собрания первых колыбельных песен это – «не ложися на краю и придёт серенький волчок…».
Но ты всё равно ложишься на краю – ибо это край солнца, край сияния, край, где разлетается свет, убаюканный тьмой. Где тьма дробится на куски и воссоединяется в одно космическое потустороннее царство. «Надо ли спать по ночам?»
Ибо чуть уснёшь – и век прошёл, уснул чистым, милым, наивным, радостным, а проснулся иным. Кто же знал, что так будет? А ведь Лермонтов предупреждал…
Значит, снова в бой? Снова вражьи знамёна? И саблю наголо?
Но меня более беспокоит моё, кровное: «Придёт серенький волчок».
Всю ночь жду его. Весь день. Год. Уже и век заканчивается. Где мой серенький волчок? Именно мой, в кого я поверила в детстве? Кого я не предала, с кем провела колыбельные годы. Моя детская ладошка зарывается в тугую мягкую шерсть, чувствую набрякшие кольца позвонков, вспухшую холку, горячий язык на щеке. Вот он, вот он.
И отчего-то просыпаюсь! А ведь старалась – всю ночь на краю лежала!
Разве волк – это страшно? Ибо на Руси – волк родной, он царя-Ивана на спине мчит! Волк присутствует во всех сказках, во всех мифах, скрижалях, в священных камнях, в наскальных рисунках. И, естественно, в книгах, живописи. Мой ребёнок сказал первое слово, и оно звучало, как «волк». И серое небо – волчий окрас. И серый забор. И красно-кирпичная школа – шкура красного волка. Всё-всё из колыбельной, из корабельной, из люльки, из качалки. Лермонтов укачал нас, усыпил, обещав, что то количество его песен – заоблачно, нам не о чем беспокоиться, ибо «ложись на грудь ко мне, а грудь, что плаха».
Ах, вот оно что – и голова с плеч! Всё-всё в колыбельной об этом, как в сказке на ночь. Дети сами просят: расскажи мне что-нибудь. И долог, и тягуч рассказ, и глаза смыкаются, засыпаешь, не дослушав самый изумительный эпилог. Всю жизнь слушаешь, а когда приходит время окунаться в сон вечный, то не знаешь, чем закончилась жизнь твоя: радостью, светом? Или всё-таки уволок тебя волчок под ракитовый кусток? Опять-таки почему под ракитовый? Цветущий, как серебристый ландыш, пахнущий мёдом, вареньем, берёзовой корой, туеском с малиной? Ан нет, уволок и закопал там. Лапы у волка широкие, когти золотого цвета, крепкие, что металл.
Хорошо быть волком! Ибо ты – страшен, ты сер, незаметен, но клыкаст и зубаст! И ты живёшь всегда, ты окутан жизнью, ты есмь жизнь сама! Ты никогда не исчезнешь. Исчезнут все: земля, звезды, люди, города, дороги, озёра-моря. А ты нет! У тебя даже есть своё светило – Сириус! Вы видели его? О, о, о… не надо мне про доброту говорить! Зачем притворяться? Лгать? Никогда контур этой ярчайшей звезды не перекроет иные звезды. Все иные, что карлики при дворе короля, их разноцветные мантии смешны и не по росту. Самый страшный убийца-маньяк не так страшен, как этот малиновый, ослепительный блеск. Всё меркнет пред ним! Всё целует руки, всё опускается на колени! Я была волком из колыбельной песни. Вот девиз радости! Даже дух захватывает! Элемент превращения лёгок и приятен. Иначе не убаюкаешь никого, так и будут ходить туда-сюда.
Великий мой Михаил Юрьевич Лермонтов! Ну, как же так? И голова уже на плахе, и когти уже грудь раздирают, и кинжал занесён – вижу, вижу его металлический отблеск! «С твоей груди – на плаху перейдёт…», а же только-только голову на грудь приложила, колыбельной увлеклась.
Иногда думаю: умеют ли люди прощать. Да-да. Прощать промахи, ошибки, недодуманность, невнимательность, небдительность. Что же так пристально вглядываться? Искать примеси, находить
