определяете внутреннее звучание каждого эпизода, у вас есть тогда методика решения эпизода, идущая от общего замысла, а не эмпирическая ремесленная раскадровка эпизодов.

Если же режиссер неточен, шаток в определении идейной стороны картины, то найти критерий для определения каждой детали оказывается весьма трудно.

В качестве примера того, какое значение имеет идейное осмысление, я приведу пример картины «Анна на шее», поставленной по рассказу А. Чехова режиссером И. Анненским.

Мне хорошо известно, что картина эта нравилась очень многим зрителям, имела большой успех. Мне она не нравится. Прежде всего я не согласен с идейным решением этой картины. Я полагаю, что Анненский неверно понял идею Чехова, и поэтому все частности картины – ее сценарная разработка, актерский ансамбль, который набрал Анненский, характер видения сцен, весь стиль картины, даже костюмы – все, с моей точки зрения, оказалось неверным.

Чехов писал рассказ «Анна на шее» в годы, которые назывались сумеречными, в царствование чугуннолитого царя Александра III. Будучи писателем очень тонким, Чехов глубоко зашифровал идею своего произведения. Но тем не менее, если внимательно читать рассказ, нетрудно понять эту идею.

Мысль Чехова состоит в том, что в обществе, в государстве, которое основано на деспотизме, на грубом попрании человека, люди делятся на два разряда – на господ и на рабов. Анна принадлежала к породе рабов. Она боялась всего: боялась директора гимназии и учителя, боялась священника, она жила в непрерывном рабском страхе, и в дом своего относительно богатого мужа чиновника она вошла, как испуганная рабыня. Она служила ему, как рабыня. Она была девушка глупенькая, мелкая, с рабской душонкой. Она боялась даже приглашать в дом мужа своих братьев или отца, хотя лепилась к ним душой, ибо еще не вошла в мир «хозяев».

Но вот случился бал. Это был не слишком роскошный бал, это было обычное провинциальное увеселение. Чехов пишет, что в вестибюле пахло газом и солдатскими сапогами. Эта деталь – «пахло солдатскими сапогами» – прямиком указывает на невысокий ранг общества. Это не великосветский бал из «Анны Карениной», описывая который Толстой пишет: «…лестница была уставлена цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах и залита светом».

Однако как ни был провинциален бал, на котором появилась Анна, она имела успех в местном обществе, имела она успех и у мужнина начальства. И вдруг Анна поняла, что от нее может что-то зависеть. Ее маленькие, куриные мозги проделали за ночь после бала большую работу, и утром, когда муж подошел к ней, она заявила ему: «Пошел вон, болван». Была рабыней, стала госпожой. Таково уж это общество. И, став госпожой, Анна, естественно, порвала со своей семьей, ей, вероятно, стало даже стыдно встречаться с пьяницей отцом, с оборванными, голодными братишками. Она пустилась во все тяжкие: жить – так жить.

Вот в чем мысль чеховского рассказа. Как видите, она идет гораздо дальше жалости к бедным или осуждения богатых, нет в ней и любования роскошью. Чехов в скупой и точной форме, как бы скальпелем хирурга, вскрывает общественный уклад определенных кругов Российской империи – мысль повести очень глубока.

Для этой мысли чрезвычайно важен прежде всего характер Анны, ибо в ней и проявляется все уродство общества.

Анненский не понял чеховской мысли, он решил сделать героиню не только красивой, но и душевно привлекательной: так, казалось ему, будет лучше для кинематографического зрелища.

Пригласив красивую актрису (это как раз неплохо), он наградил ее совершенно не свойственными Анне чертами социального протеста. Героиня Анненского тоскует и мучается в доме супруга; с горькой усмешкой глядит она на белку в колесе, которая, очевидно, должна символизировать ее подневольное существование; пытается бежать из дома и вообще всеми доступными актрисе и режиссеру средствами старается завоевать симпатии публики. И когда она говорит мужу: «Пошел вон, болван», это воспринимается не как превращение рабыни в барыню, а как расплата мятущейся, оскорбленной души с миром зла.

Но тогда делается совершенно непонятным, почему она пустилась после этого в кутежи с купцами, почему она перестала помогать отцу и братьям?

Повесть Чехова, сдержанная и глубокая по мысли, превратилась на экране в гораздо более плоское произведение. И это идейное решение имело своим следствием изменение всей ткани картины.

В самом деле, если Анна, выгоняя мужа, оказывается правой в глазах зрителя, если она – духовно протестующая личность, то надо сделать купца, с которым она сходится, и интереснее, и лучше, чтобы зритель простил ей эту любовную связь. И вот на роль купца выбирается обаятельный актер Михаил Жаров.

Надо позаботиться и о другом оправдании Анны, надо показать, что голова у нее закружилась не в результате успеха на безвкусном, убогом провинциальном балу, а в результате того, что она вошла в роскошную, подлинно светскую жизнь. Поэтому Анненский повышает бал в ранге, делает и помещение, и костюмы, и начальство великолепными, делает «соблазнительное, красивое» зрелище.

И так во всем. Можно проследить кадр за кадром всю картину и убедиться в том, что содержание каждого кадра, его оформление, начиная от декораций и костюмов и кончая поведением человека в нем, зависит от первоначального идейно неверного решения вещи.

Вы можете соглашаться или не соглашаться со мною, вам может очень нравиться картина Анненского и совершенно не нравиться предложенная мною трактовка. Для меня важно другое: для меня важно, что от этой первоначальной мысли, от того, как режиссер понял содержание произведения, его идею, зависит решение каждого эпизода, каждого кадра.

На моих глазах однажды произошло такое удачное и, главное, очень быстрое решение картины, ее художественного замысла режиссером Тарковским. Картина «Иваново детство» поставлена по повести Богомолова, написанной в весьма реалистичной и спокойной манере, причем и мальчик там сделан обыкновенным мальчиком, который, когда его не видят, играет «в ножички».

Картину эту начал не Тарковский. По сценарию Папавы, по повести Богомолова ее начали ставить другие режиссеры. Материал оказался неудачным. Может быть, самая его большая неудача была в той обыденности положения, при которой взрослые посылают ребенка на гибель, посылают его в разведку. Эта простота (которая бывает иногда хуже воровства, а иногда и чрезвычайно необходима) была в той «простоте», с которой решалось, в общем, чудовищное положение: ребенок идет на самые опасные задания, потому что там, где взрослый непременно погибнет, он, может быть, и вывернется как ребенок. Эта простота производила гнетущее впечатление.

Картина была приостановлена, и со мной советовались, кому можно было бы поручить с остатком денег и в крайне короткий срок сделать эту картину заново или закончить то, что начато. Я порекомендовал Тарковского.

Тарковский прочитал повесть и уже через пару дней, придя ко мне,