Все это я узнал позже от своего верного раба Яньлана.

Хуэй Сянь держали взаперти в Уляндянь — Безбалочном Павильоне одного из боковых флигелей дворца, и все это время я мог лишь посылать через Яньлана из Зала Чистоты и Совершенства бесчисленные любовные послания.

Нескончаемые любовные страдания по девушке из Пиньчжоу пробудили во мне желание писать стихи. К управлению государством всю ту мучительную весну я не проявлял никакого интереса. Целые дни я проводил в Зале Чистоты и Совершенства, с упоением изливая под пером свои чувства и создавая различные сорта бумаги для стихов «дворцовой поэзии», чтобы, дождавшись ночи, когда все вокруг затихало, доставить свои вирши через Яньлана в Безбалочный Павильон в руки Хуэй Сянь. Занимался я стихосложением самозабвенно, хотя на самом деле это была печальная игра с запутанными и несуразными душевными переживаниями. По щекам у меня текли слезы, когда тихими весенними ночами, глядя на свет луны и мерцающие звезды, я читал вслух стихи Ли Цинчжао[32]и ощущал себя уже не знаменитым правителем, а отчаявшимся влюбленным ученым литератором, тоскующим о напудренной красавице, и это преображение вызывало во мне страшное смятение и грусть.

Впоследствии мои сентиментальные излияния, собранные в сборнике под названием «Записки из Зала Чистоты и Совершенства», быстро разошлись по всему царству Се и многим соседним странам. Писать на бумаге для «дворцовой поэзии», подобной той, что увлеченно изготавливали мы с Яньланом, в том числе на бумаге с хризантемами, красными пионами, золотыми блестками, на разноцветной бумаге, напудренной бумаге и бумаге с прочими изысками, стало модно у ученых мужей и богачей. Одно время было очень в ходу использовать такую бумагу в подношениях и подарках, но к этому мы вернемся в другой раз.

Однажды ночью, когда моросил дождь и дул свежий ветерок, Яньлан тихонько провел меня через потайную калитку за рощей пятнистого бамбука к Безбалочному Павильону. Замечательное наследие придворных мастеров прошлых лет, громадный Безбалочный Павильон был сооружен без единой крышной балки и не имел оконных проемов. В нем располагался лишь гигантский алтарь для жертвоприношений и воскурения благовоний духам славных основателей царства Се. Что заставило госпожу Хуанфу и госпожу Мэн выбрать местом заключения Хуэй Сянь именно это место? Может быть, то, что там не было балок, и она не могла удавиться, избрав этот традиционно женский способ выражения несогласия; или, возможно, эти две дамы удалили ее в мрачный, темный и пустынный зал, чтобы с присущим женщинам долготерпением и тонким расчетом медленно, но верно довести ее до смерти. А, может, это было лишь наказание полным равнодушием. Отягощенный бременем подобных мыслей, я дотронулся пальцами до покрытой зеленоватым мхом стены. По всему телу прокатилось ощущение чего-то леденящего и скользкого, и мне почудилось, что я прикоснулся к вратам смерти.

В просторном помещении павильона мелькнул огонек свечи, высветив исхудалые формы девушки, которая, печально повесив голову, стояла лицом к стопке листков со стихами. Рядом были аккуратно составлены восемнадцать клеток для птиц, все пустые. Во время этого кошмарного восемнадцатидневного заточения Хуэй Сянь я ежедневно посылал с Яньланом в Безбалочный Павильон по одной птице разных пород, чтобы ей не было одиноко. Кто мог ожидать, что она их всех выпустит. На сердце стало пусто, как в этих клетках. Я не произнес ни слова, пока Хуэй Сянь вдруг не очнулась.

— Простите меня, государь. Ваша раба выпустила всех птиц, но это не нарочитый отказ от ваших милостей.

— Почему же ты тогда их выпустила? Разве ты не говорила, что любишь птиц?

— Ваша раба не виновна, не виноваты и эти птицы. Мне показалась невыносимой мысль, что они будут страдать вместе со мной. — Обвив мои ноги руками, Хуэй Сянь упала на колени и разрыдалась. После стольких дней разлуки ее звонкий девичий голосок звучал тихо и жалобно, совсем как голос зрелой женщины. — Прошу вас, государь, не думайте, что я не оценила вашей доброты. Ваша раба уже не та, прежняя, и душа ее мертва, а ее чистое тело еще живет лишь ради вас. Свои истинные чувства я доверила птицам и послала их вам, государь. Не сделай я этого, мне и после смерти не суждено было бы обрести покой.

— Я нисколько не виню тебя. Я не знаю, кого винить. Но одна из этих птиц, пестрая иволга, была ручной, и ей не улететь далеко, она может умереть на полпути. Не надо было отпускать эту иволгу.

— Пестрая иволга уже умерла, а так как вашей рабе негде было ее похоронить, я устроила ей саркофаг из своей шкатулки для туалетных принадлежностей. — Хуэй Сянь с благоговением вытащила из-за алтаря шкатулку из сандалового дерева, открыла крышку и стала мне показывать.

— Чего тут смотреть, возьми да выбрось, раз сдохла, — замотал головой я. Мертвая птица уже страшно смердела, но Хуэй Сянь продолжала держать шкатулку, как что-то священное. Такой способ похоронить птицу заставил меня много о чем задуматься. Взявшись за руки при тусклом свете свечи, мы смотрели друг на друга, и на ее явно изможденном лице я заметил какую-то недобрую тень. Оказалось, это было перышко, выпавшее перед смертью у прекрасной маленькой птицы. Именно оно скользнуло тенью по милому девичьему лицу. Я гладил его, холодное, как лед, и вся рука у меня намокла от слез.

Слезы Хуэй Сянь хлынули фонтаном, когда она, рыдая и останавливаясь время от времени, стала читать наизусть написанные мной стихи. Прочитав последнее стихотворение, «Мелодия цветка магнолии», она вдруг без чувств упала ко мне на руки. Я крепко держал ее в своих объятиях и с безграничной любовью и жалостью ждал, пока бедняжка придет в себя. Той ночью откуда-то издалека до Безбалочного Павильона доносились то звонкие, то еле слышные звуки флейты-дунсяо.[33]Запах гниющего дерева в зале смешивался с тонким, как у орхидеи, ароматом девичьего тела, и мне казалось, что это сон. Именно тогда я понял, что по-настоящему попался в сети чувств, возникающих между мужчиной и женщиной.

«Я хочу, чтобы эта девушка во что бы то ни стало была первой государевой наложницей», — сказал я Яньлану.

Чуть позже и произошел тот крупный скандал во дворце, когда я, угрожая отрубить себе палец, заставил двух этих дам утвердить Хуэй Сянь в этом ранге. А случилось это после того, как Яньлан поведал мне народное предание о том, как один молодой ученый по имени Чжан на глазах у родителей отрубил себе палец, чтобы взять в жены девушку, «прошедшую огонь и воду».[34]Не знаю, намекал ли мне умник Яньлан, чтобы я взял на вооружение такую же тактику, но это, несомненно, кое на что открыло мне глаза.

Помню, в тот душный полдень в Зале Парчовых Узоров, когда я нацелил лезвие меча на указательный палец левой руки, обе женщины побелели от страха. Потрясение на их лицах сменилось гневом, а потом они растерянно замолчали. Подбежавшая ко мне матушка, госпожа Мэн, выхватила у меня меч, а госпожа Хуанфу, откинувшись на кипу соболиных шкурок, раз за разом печально вздыхала. Моя неожиданная выходка повергла старуху в шок. Седая голова смешно качалась из стороны в сторону, а по изборожденному морщинам лицу струились старческие слезы.