В просвете между контейнерами на мгновение показался баркас, по диагонали пересекающий водную гладь, вздымая белые волны, стук его мотора еще долго разносился по округе.

— Ну что, Третий, — Главарь лениво привалился к фанерной стене, — хочешь снова сделать из него героя?

Закончив рассказ, Нобору внезапно ощутил холод. Усевшись на корточки, он молчал, разглядывая носки ботинок. Потом ответил невпопад:

— Он все еще бережно хранит в шкафу морскую фуражку, бушлат, свитер с высоким воротом. Похоже, не собирается пока выбрасывать.

Главарь, привычно игнорируя слова собеседника, звонким как колокольчик голосом произнес:

— Есть только один способ снова сделать из него героя. Сейчас я не могу вам о нем рассказать. Придет время, когда я сделаю это, думаю, уже скоро.

В ответ на такие фразы Главаря никому не дозволялось уточнять, что он имеет в виду. Он тут же с легкостью и присущим ему эгоизмом сменил тему:

— Теперь расскажу о себе. Во время новогодней поездки я в кои-то веки с утра до вечера общался с отцом и матерью. Ох уж эти родители! Вы только вдумайтесь. Вот уж воистину тошнотворные существа. Вредители в чистом виде, они несут в себе все человеческие изъяны.

Правильных отцов не бывает. Почему? Да потому что роль отца в корне порочна. Строгий отец, добрый отец, умеренный отец — все они одинаково плохи. Они преграждают путь нашей жизни, стремясь навязать сыновьям всякий хлам вроде собственных комплексов неполноценности, несбывшихся желаний, досады, идеалов, неловкости оттого, что за всю жизнь так и не смогли объясниться с окружающими, грехов, приторных грез, заповедей, которым недостало смелости следовать самим… Безучастные отцы вроде моего папы — исключение. Как правило они желают, чтобы их собственные дети прониклись муками совести от невозможности уделять им внимание. Когда мы были в Арасияма, переправляясь через Тогэцукё[36], я спросил у папы: «Папа, есть ли все-таки у жизни цель?» Вы-то меня понимаете, верно? Я имел в виду следующее: «Отец, зачем ты живешь? Не полезнее было бы пораньше умереть?» Но мой папа не из тех, кто способен понять простые намеки. Он удивился, округлил глаза, посмотрел на меня испытующе. О, как я ненавижу это тупое удивление. Наконец ответил: «Сынок, цель в твоей жизни ставят не окружающие. Ты создаешь ее сам». Какое глупое нравоучение. Просто взял и выпалил то, что положено отцу. В такие моменты становится особенно заметен пошлый отцовский взгляд, разом сужающий границы мира. Отец лжив и призывает ребенка лгать, но и это еще полбеды, — хуже всего, что сам он уверен, будто изрекает истину. Отцы — вселенские мухи. Долго кружат и жужжат, а потом копошатся в грязи. Они на все готовы, лишь бы грязи было побольше.

— Мой так и не купил воздушное ружье, — проворчал Второй, сидя на полу и обхватив колени.

— И не купит. А тебе пора бы знать, что родитель, покупающий воздушное ружье, также плох, как и тот, что не покупает.

— А мой вчера меня ударил. Уже третий раз в этом году, — заявил Первый.

— Он тебя бьет? — Нобору содрогнулся от страха.

— Ладонью по щеке, иногда кулаком.

— Что же ты молчишь?

— Потому что он сильнее.

— Тогда, тогда, — от возбуждения голос у Нобору стал тонким, — можно ведь скормить ему рис с цианистым калием или еще что-нибудь.

— Побои далеко не худший вариант. — Главарь едва заметно приподнял уголки тонких красных губ. — Есть множество куда более ужасных вещей. Тебе не понять. Счастливец. После смерти отца ты стал избранным. Но и ты должен познать зло этого мира. Иначе к тебе никогда не придет сила.

— А мой всегда приходит пьяный и издевается над мамой. А если я заступаюсь за нее, ухмыляется, а сам, бледный как полотно, твердит: «Уйди. Не лишай маму радости», — рассказывал Четвертый, — а я знаю, у него аж три любовницы.

— А мой только Богу молится, — вступил Пятый.

Нобору спросил:

— О чем молится?

— О безопасности домочадцев, мире в стране, процветании бизнеса и все такое. Он считает, что у нас образцовая семья. Плохо, что он и матери, кажется, мозги запудрил — она думает, у нас в доме чистота и лад. Они даже мышей на чердаке подкармливают. Мол, нельзя, чтобы голод способствовал злым помыслам… А после еды все вылизываем тарелки, чтобы не расходовать понапрасну Божью милость.

— Это тоже он вас заставил?

— Мой отец никогда никого не заставляет. Начинает с себя, с каких-нибудь мелочей. В итоге все начинают ему подражать… Ты счастливый. Береги свою удачу.

Нобору испытал радость оттого, что поразивший других недуг не коснулся его, но тут же содрогнулся при мысли о призрачной хрупкости своего нечаянного везения. По какой-то невероятной милости ему до сих пор удавалось избежать зла. Между тем его повседневная жизнь была хрупкой словно молодой месяц. С таким же успехом можно взять билет на самолет, который вдруг окажется неисправным. И что тогда? В один миг все может с треском лопнуть! Однажды мир разом натянет на Нобору удушливую смирительную рубашку. Этот день не за горами… При мысли об этом Нобору почувствовал, как в нем закипает бешеная злость.

Главарь, повернувшись к Нобору заиндевевшей на холоде щекой и стараясь не смотреть на него, глядел на едва заметные в просветах контейнеров клубы серого дыма и облаков над морем, хмурил аккуратно подбритые серповидные брови. Мелкими и блестящими острыми передними зубами он покусывал красную подкладку кожаных перчаток.

Отношение к нему матери изменилось. Она стала ласковее, каждую свободную минуту старалась заботиться о Нобору. Явный знак того, что что-то в их жизни произойдет, что-то такое, с чем Нобору будет сложно примириться.

Как-то вечером, когда Нобору, пожелав спокойной ночи, собирался подняться к себе в комнату, мать пошла за ним.

— Ключ, ключ, — гремела она брелоком.

В этих ее словах Нобору почудилась опасность. Идти за ним, иногда по-доброму, иногда с мрачным выражением, и запирать дверь снаружи было ежевечерним ритуалом, однако еще ни разу мать не повторяла при этом: «Ключ, ключ».

В этот момент Рюдзи, одетый в бордовую клетчатую пижаму, поднял глаза от книги «Практика управления магазином» и с видом «ах, я случайно это услышал» окликнул Фусако по имени.

— Да? — обернулась она с середины лестницы, и Нобору покоробила приторность ее голоса.

— Может, прекратим запирать его на ключ с сегодняшнего дня? Нобору уже не ребенок, должен знать, что можно делать, а что нельзя. Верно, Нобору?

Его голос раскатисто гремел в гостиной. Нобору молча замер в темноте на вершине лестницы, блестя глазами словно загнанный зверек.