Огни стоящих в море судов постепенно бледнеют по мере того, как четко проступающая водная поверхность окрашивается багрянцем. 6:25. Разом гаснут фонари в парке.

— Не холодно? — в сотый раз спросил Рюдзи.

— У меня даже десны замерзли. Ничего. Скоро солнышко встанет.

Подобно тому как снова и снова он спрашивал Фусако, не холодно ли ей, Рюдзи бесчисленное количество раз задавал себе вопрос: «Неужели правда бросишь? Откажешься от темного хмеля, в который неизменно ввергают тебя волны океана и необычайная качка? От великолепия разлуки? От песни? От всего, что в изоляции от мира еще больше делает тебя мужчиной.

Таящаяся в груди жажда смерти. Далекая слава и далекая смерть. Все „далекое“, навсегда „далекое“. Бросишь ли ты все это?! Бросишь безоблачную свободу, где душа, касаясь извивов темных волн и священного света облачной кромки, исказилась и воспарила, так что уже не отличить самых благородных чувств от самых подлых, а все заслуги и провинности спишет море?!»

С другой стороны, на протяжении всего рейса Рюдзи внимательно вслушивался в то, как опостылела ему жалкая и скучная морская жизнь. Он распробовал ее и был уверен, что в ней не осталось ни одного неизведанного им вкуса. Взгляни! Славы нет нигде. Нигде в мире. Ни в Северном полушарии, ни в Южном, ни под Полярной звездой, ни под Южным Крестом, что покровительствует морякам!

Четко обозначилась причудливая водная гладь, стыдливо заалели небеса под аккомпанемент долгого петушиного крика, окутанные туманом контуры портовых судов и потухшие фонари теперь напоминали призраков. К тому моменту, когда в небе загорелось неясное зарево и стали видны колыхающиеся и заволакивающие море гряды облаков, пространство парка позади них отчетливо расступилось, хвостатый луч Морской Башни погас, и она теперь угадывалась только по резким красно-зеленым всполохам.

Замерзшие, они навалились на парапет и в обнимку топтались на месте. Холод ощущался не столько на открытом ветру лице, сколько пробирал снизу от ступней.

— Уже скоро, — произнесла Фусако, заслышав внезапный птичий щебет.

Рюдзи смотрел в ее белое лицо с топорщащимся от холода пушком на верхней губе и думал о том, как красиво горит на нем красная помада, которой она второпях мазнула губы перед выходом.

Почти одновременно справа, высоко в светло-чернильном небе обозначился смутный красный контур. Через мгновение солнце превратилось в четкий алый круг, пока еще тусклый, так что можно было смотреть не щурясь, похожий на красную полную луну.

— Хороший год. И этот первый рассвет вместе. Кстати, это вообще первый рассвет, который я встретила в жизни. — Холод искажал тембр голоса Фусако.

Рюдзи решительно крикнул твердым голосом, как если бы он стоял зимой на палубе против северного ветра:

— Выйдешь за меня?

Но она все равно переспросила. Разозлившись, Рюдзи сказал то, о чем мог и промолчать: — Я говорю, выйдешь за меня? Возможно, я всего лишь ничтожный моряк, но не пустой человек. Можешь смеяться, но у меня на счете два миллиона иен. Я тебе покажу потом чековую книжку. Это все мое имущество. Хочешь ты того или нет, но все его я отдаю тебе.

Его наивные слова тронули женское сердце сильнее, чем Рюдзи мог предположить. Фусако разрыдалась от счастья.

Теперь уже глазам Рюдзи было больно смотреть на набирающее сияние солнце. Прозвучал пароходный гудок, тут же вмешался автомобильный гул, нескончаемые портовые звуки постепенно набирали силу. Линия горизонта затуманилась и исчезла, а плавающее в красной дымке солнце уронило свое отражение в воду прямо под ними.

— Я согласна. Хотя думаю, нам следует многое обсудить. Нобору, моя работа… Можно сразу одно условие? Этот разговор… если ты опять планируешь сразу идти в море… думаю, было бы сложно…

— Сразу не планирую. А может, уже и не… — Тут Рюдзи запнулся.

Несмотря на то что более европеизированного дома, чем у Фусако, было не сыскать во всей Японии, она твердо чтила новогодние традиции и в первый день нового года непременно подавала тосо[28]и накрывала традиционный стол в по-европейски обставленной столовой. Когда Рюдзи, не сомкнув всю ночь глаз и умывшись из первого новогоднего ведра[29], зашел в столовую, ему показалось, будто он попал в консульство какого-нибудь скандинавского портового городка. Иногда офицеров сухогрузов, которых Новый год застал в чужом порту, приглашали на вечеринки в консульства, где в таких же по-европейски ярких залах их ожидали бутылочки тосо, деревянные чашечки для сакэ на лаковой подставке-макиэ[30]и дзюбако[31]с разнообразными закусками.

Тут же стоял Нобору в красиво повязанном галстуке, все обменивались поздравлениями. Когда дошло до тосо, Нобору, всегда первым получавший сакэ, привычно потянулся за чашечкой, но встретил укоризненный взгляд матери.

— Странно. Неужто Цукадзаки-сан станет пить из самой маленькой рюмки? — произнес Нобору с нарочитым удивлением в голосе, чтобы хоть как-то скрыть смущение.

Говоря это, он внимательно наблюдал, как Рюдзи первым получает сакэ и подносит к губам чашечку с цветком сливы, кажущуюся совсем крошечной в грубой крупной ладони. Красная чашечка-макиэ с полупрозрачным узором смотрелась неуместно в привыкших к канатам пальцах.

Закончив ритуальное осушение чаши, Рюдзи без напоминания Нобору приступил к рассказу об урагане в Карибском море:

— Во время качки даже риса не сваришь. И все равно варят и лепят онигири[32]. Стол в кают-компании убирают — на него даже чашку не поставишь, — устраиваются на полу по-турецки и лопают кто как может. Но тот ураган в Карибском море был настоящим кошмаром. «Лоян» и купили-то у иностранцев уже не новым, да и судно старое, двадцать лет почти, так что чуть серьезный шторм — сразу дает течь. Из заклепок в днище так и хлестало. Тогда все как один — в тот момент среди нас не было ни офицеров ни матросов — мокрые словно мыши вычерпывали воду, укладывали изоляцию, прилаживали ящики с цементом и спешно заливали раствор. В переборку била волна, отключалось электричество, и нас бросало во мрак, но нам некогда было бояться… Да. Сколько лет хожу в море, а шторм не люблю. Каждый раз кажется, что это конец. Вот и накануне того урагана закат был уж очень яркий, прямо пожар, темновато-красный, а на море полный штиль… Странное было предчувствие…