– Вестимо попривык: ко всему привыкнешь! – отвечал вожак, как бы нехотя и как будто крепко надоели ему людские расспросы на каждом перекрестке. Но когда парнишко принес деревянный жбан хмельной деревенской браги и старик попотчевал провожатого, сергач стал заметно словоохотливее и, утерши бороду, удовлетворял любопытству тороватого старика.

– Да вот как привык: коли когда поколеет – ссохну с тоски, коли не того еще хуже. Известно, почти свой человек стал, без него хоть сгинь да пропади – вот как привык! На-ко, Миша, пивка, попей сколько сможешь; ты ведь у меня завсегда ко хмельному охочий был; годи вот маленько, а то и сердитей чего хватим. Пей-ко, брат, коли есть что – не чванься!..

И вожак, налив пива в шляпу, поднес своему кормильцу.

– Вот видишь, старина, сам что ешь или пьешь – ему завсегда уж уделишь. И совесть тебя мучает, коли не отломишь чего, да и он-то таково жалостно смотрит, что кусок не лезет в горло, – и все делишь пополам! – продолжал рассуждать поводырь, в то время как Мишка, утершись лапой и пощелкав зубами, выказал нетерпеливое желание идти дальше.

И видел старик-расспросчик, как куцый зад Топтыгина скрылся за дверью питейного, и слышал он, как взвизгнула баба, нагибавшая коромысло колодца и обернувшаяся назад как раз в ту минуту, когда мохнатый философ проходил мимо, не дальше как пальца на три от ее сарафана. Бросилась она опрометью в избу, оставив ведра подле колоды, и долго ругала на всю деревню и зверя и провожатого.

Не уйти сергачу от любопытных расспросов и не отмолчаться ему, когда возьмет свое задорный хмель и начнет подмывать на похвальбу и задушевность.

– Маленьким, братцы, взял, вот эдаким маленьким, что еле от земли видать было, – говорил он любопытным завсегдатаям, обступившим пришельцев и всегда готовым слушать все, что ни предложит им досужество, будь это хоть в десятый, хоть даже в сотый раз.

– Было, вишь, их два брата, вестимо двояшки: ни тот ни другой старше. А жил-то я, братцы, у нашего благочинного в батраках – отцом Иваном звали, – продолжал сергач уже таким тоном, который ясно говорил, что вы-де народ темный, а мы люди бывалые, слушайте только да не мешайте: таких диковин наскажем, что вам и во сне не привидится.

Кое-кто из слушателей подперлись локотками, другие самодовольно обтерли руки о полы своих полушубков, а краснорожий сиделец всею массою жирного тела перетянулся через стойку и вытаращил масленые глаза.

– Жена у меня померла; домишко весь ветром продуло, и солому всю снесло на соседской овинник; а вон Мишутка мой еще махонькой был. Эх, думаю, худая жизнь без хозяйки! а все лучше хлебушко путем доставать, – не биться о холодный шесток: вот и нанялся я к отцу-то Ивану. Ну и живу, братцы, ничего… живу путем-толком, ни он меня, ни я его не обижаем, – все идет в мире, в согласии. Да вот стали раз как-то недобрые слухи ходить: ниоткуда взялась медведица, да и начала рвать скотину по соседству, досталось-таки на порядках и нашим сельским: которой вымя выест, которую всю изломает, а сычухинский мельник еще хуже рассказывал. Ухватил, слышь, медведь-от Базихину буренку за шиворот да и поволок к лесу. На первых порах все, слышь, задом пятился, да, знать, корова-то больно ревела, или сам-от добре приустал, только взвалил он ее на закорки, стал на дыбы да и потащился к оврагу. Собрались наши сельские миром да и порешили идти сообща против зверя: кое у кого ружьишки понабрались, у Матвея Горшка достали рогатину. Хотели было ямы вырыть да и позавалить берестом, так старики да девки пристыдили. Начало, братцы, и меня подмывать пойти на охоту. Берет такой задор, словно в лихоманке хожу, – и ружьецо было: на тридцать сажен хватало, и долото промыслил для заряду. Пусти, говорю, отец Иван, с ребятами на охоту! Рогатины, говорю, достали и ружей никак с пяток было.

Тот – никак, и матушка тоже.

– Убьет, говорят!.. что тебе в этом толку? Да и парнишко сиротой останется, некому и порадеть будет. Чем, говорят, на медведя-то ходить, в другом чем будешь пригоден. А там и без тебя народу много: сам говоришь, все село идет.

Дело, думаю, толкуешь! – твои бы речи и слушать. Подумал я, братцы, подумал да и пошел клепать косы на повить. Пришли наши ребята с охоты и медведя приволокли с собою убитого: шкура вся взбита, словно решето какое, и брюхо распорото, Медведь бы куды ни шло: затем, стало быть, ходили, а то, вишь, с ним еще барского повара притащили: тоже побывшился (умер). А дело-то было вот как: сунулся он с ножом кухонным, что говядину режет; разогнал ребят, никого не подпущал к себе: сам, говорит, справлюсь, один на один; только, говорит, не мешайте. Пошел он по медвежьей тропе, да и не приходил назад: слышали ребята, как ревел благим матом, а подступиться боялись, да уж потом целым миром и подошли к оврагу-то. Видят ребята, оба лежат не шелохнутся; поднял медведь Еремку, задрал, слышь, с затылка да и сосет мозги. Начали палить; не сдвинулся медведь, все лежит на одном месте. Подошли наши, а он уж и помер. Кабы, говорят, Еремка в сердце угораздил да подшиб его под ноги, может, и убил, говорят, и сам бы жив остался. А то как понажал тот его да изловчился ухватить за затылок – ну и помер.

– У нас так это не так бывает, – перебил один из слушателей. – Живем мы в лесах глухих, волока верст по сотне будут: едешь ты лесом – ни одной деревни, все дуб да береза – взглянуть, так шапка валится. На всем волоку и жилья-то только две либо три избенки, и то лесники строют.

– А ты из каких мест? – спросили бушневские.

– Вятские – из Яранска-города бывали.

– Не знал ты там Гришуху Копыла: торговал хомутами, и пошел-то из нашей деревни?

– Где, братцы, знать: народу всякого есть; всех не спознаешь.

– Вестимо, где там всякого знать! – подтвердил тот же, который задал вопрос.

– Ну! – крикнули завсегдатаи, проводив это «ну!» тяжелым вздохом.

– Да вот теперь, он рассказывал, летом было, а у нас так по осеням за медведем-то ходят. Как, примерно, началась первозимица, набросало снежку: он, говорят, и пойдет искать берлоги и все старую выбирает, а то выгребают и новые, так… на пол-аршина. А уж коли пошел он к берлоге, знамо, чернотроп после себя оставит. Охотники-то уж и знают это время, замечают тропу по деревам да по кустам, а