произношу без звука, лишь перебираю губами, а тело не перестает сотрясаться в судорогах.

Глава 73

Милана

Пролетают три дня.

В полумраке дождливого сырого дня, под тяжелыми черными кружевными облаками, погруженными в горечь, словно искаженные гримасой, пришедшие попрощаться и проводить в последний путь пополнившего иной мир еще одной душой, наполняют полукругом похищенного смертью, сложившего руки на груди крестом. «Мертвую долину смерти окружают живые, делая тяжелые вздохи, а покойный, сделавший последний выдох, уже скоро станет частью другого мира, — говорила Луиза. Запахи гниения разлагающегося тела и волны дыма, плывущие от кадила, сливаются в удушливую вонь, от которой плывет голова. Царство мертвых незримо ощущается той глубокой тишиной, живущей в таких подземных краях, в таких горизонтах, где приглушается пение птиц, не изливающее страдание. Неизъяснимым чувством наполняет это место. Нельзя вообразить более ужасного и зловещего, темного и призрачного, как дом смерти. Здесь не чувствуется даже биение сердца, здесь незримо ощущаются разговоры, шептания…

Души живых слиты в этой гнетущей скорби возле того, кого больше нет.

Матушка-природа, в черном бархате, обдающем вечностью, возвышается во главе всхлипывающей массы, приклоняющейся перед мертвецом. Точно неведомое мрачное сияние. Это дышащее существо стоит во главе принятия груды костей с мертвой кожей. Присутствует она на церемонии не как почетный гость, разделяющий сердечное горе, а как легендарный правитель и мудрый законодатель всех естественных великих законов. Поставив галочку в толстенном томе всех времен и народов, о прибытии, обратившегося в призрачный силуэт, она, сжалившись над воздыхающими головами, посылает сгущенное чернотой, как земля, небо, из которого грубо стекают крупные капли. Водные частицы, приносящие ощутимый укол кожи, умывают её от соленой жидкости, устраняя излитие всей человеческой души, выражающейся в глазах. Видя неизбежную горесть, она дает близким еще время последний раз выпить глазами лицо покойного перед тем, как принять новопреставленного в отведенный для него подземный уголок.

Стоявшая подле могилы, понурив голову, глотая горькие слезы, с дрожью в руках я прикрываю пальцами свечу, потухающую от поднебесных капель. Белая пелена, покрывающая зрачки глаз, позволяет воззриться в суровую реальность в смутном очертании, как через запотевшее стекло из-за повышения влажности. Своенравный разгульный ветер с немой злостью касается неровного дыхания.

Усопший предстает перед всеми среди пылающих языков свечей, намечающих неподвижный образ покойника. Губы отца, кажется, замерли в полуулыбке. Жизнь словно сохраняется на нем перед уходом в небытие.

Неравномерность дыхания, пронизанного нахождением вокруг чертога призрачных душ, еще более становится неупорядоченным, как только мой взор перемещается от трупа к бликам света, устремленным в новый дом папы.

Слова отца, выгравированные огненными буквами в мозгу, прокручиваются во мне: «Когда мне было совсем плохо, я лежал и думал: «Неужели я больше не услышу твоего нежного голоса, голоса своей дочурки? И вот я услышал, покрылся предсмертной радостью». Гнетущий ужас лежит на сердце. Душащие рыдания подступают к горлу. Приложив соединивший меня с отцом платок к покрасневшим глазам, я невольно вслушиваюсь в прощальную речь, причитающую бабушкой, потерявшая своего обездоленного сына навсегда. Удрученная горем, она готова разорвать этот деревянный ящик и поместить себя на его место — но, увы, — ничего не изменится; не вернется к нему жизнь, огонь его сердца потух.

Клокотание в моей груди, подобно звенящим в сердце колоколам, становится еще учащеннее, когда глаза смотрят на то, как, казалось, еще не так давно отошедшего от жизни, покрывают крышкой с забиванием гвоздей, раздающихся в ушах с мерзким противным звуком, и зарывают в свежую от дождя землю, смоляную, как крыло ворона. Неумолкающий голос отца словно зовет меня, и я, в неудержимом порыве, бросаюсь с места, падая на четвереньки к краю выбоины, принявшей трубу с кожей и костями, издавая пронзительный громкий крик вглубь черной пустоты:

— ПАПА! ПАПА! ВЕРНИСЬ, ПОЖАЛУЙСТА… — Кто-то меня останавливает, отдергивает, но я упрямо отпираюсь руками; земля под ногами сыпется в вырытую нору, и я чуть ли не проваливаюсь в черную пропасть. Кричу с силой; голос срывается до истерического визга:

— Достаньте же его кто-то оттуда! Он жив! Папа, папа! Он жив! — Захлебываясь, я трясу головой, конвульсивно сглатывая слезы, и тяну руки туда, в подземелье, к отцу. «Я разделена с ним всего лишь метром. Я достану его, я вытащу его». — Нельзя… нельзя… тебе ух-х-хо-дить, — из горла вырываются обжигающие всхлипы. — Ну, вернись же… вернииииииись… — Меня с силой схватывают за обе руки под слышащий рев Марии и бабушки. — Я так тебя люблю…

Над моим ухом источается грубый мужской голос землекопа:

— Уберите отсюда девушку! Мы не успеваем уложиться в срок! Нам пора уже ехать и исполнять второй заказ!

Мысли мужчины, ослепляющие еще большей мукой сердце, позволяют сорваться с моих губ:

— Уйдите от меня! Уехать вам? — ору я, изломанная за эти дни безутешным горем. — Вот и езжайте! Мой отец жив! Вам ясно?!

Я оглядываюсь на всех. Опустив плачущие волнующие головы, обуреваемые пронзительными молитвами, никто не предпринимает никаких попыток вернуть отца. Почему все стоят, как вкопанные? Почему никто ничего не делает? Боже, да они лицемеры! Они только что говорили, что потеряли хорошего человека, но где подтверждения правды в этих тошнотворных словечках? Им все равно! Выполнили свой долг — пришли и на этом всё.

— Кто-нибудь придержите девушку! — вырывается тот же злостный голос, разговаривавший со мной минуту ранее.

Оказавшись вмиг схваченной, притиснутой к знакомой теплой, конвульсивно вздымающейся груди, держа мысли отца: «И не плачьте по мне. Все происходит в нужное время, в нужный час», я чуть-чуть успокаиваюсь. Ни один мускул не дрожит на лице, лишь текут, как ручеек, слезы.

Земля горбится, будто еще не желает принимать нового постояльца. Еще немного и чернорабочий завершает начатое дело.

Он схоронен навеки.

В конце мерцает свет. Его приняли.

В душу закрадывается понимание, что папы больше нет, а в мыслях проносится:

* * *

Под мрачными сводами куполов,

Окутанный в смертной паутине,

Ты отпускаешь от меня свою руку,

В вечные уходя глубины.

Звенит колокол церковный,

Раздаются молитвенные песнопения.

Твою душу забирает ангел,

Уплывая на небесной лодке по течению.

Свеча дрожит в моей руке,

А слезы текут непрестанно.

Удрученная неслыханным горем,

Ворошу твой образ неустанно.

Тебя отпускают к другим костям,

Под тяжелые горькие рыдания.

И теперь лишь звезды могильного мрака,

Будут отпускать тебе мерцания.

Небо, дышащее тоской,

Тяжело повисло над нами.

Вымаливая прощение за грехи,

Перед захватом тела небесами.

Твоим вечным домашним очагом

Стала холодная земля.

И в этой мертвенной тишине

Никак не разбудить тебя.